Тума - Захар Прилепин

Ранний снег не успевал покрыть Москву, выгорая и тая на подлёте к деревянным, почерневшим, отдающим гнильцою, ведущим к самому Кремлю, мостовым.

Сновала вдоль-поперёк пути нищета: калечные, безрукие, безногие, горбатые, кривые, с обрубками вместо языков, безухие, с бельмами, вовсе слепые. Один мычал, другой выл, третий – заливался весенним соловьём, ему и подавали щедрей всех.

Попадались прошаки в рубищах, босые, с растопыренными чёрными пальцами на ногах. Они глядели слюдяными глазами в самую душу.

Попадались прошаки закутанные, как капуста, в сорок слоёв тряпья. Они лежали посреди мостовых, крича из закуток своих позорные слова тем, кто запнулся о них, а медячок не сронил.

Сбирали подаянье выпущенные из тюрем колодники, похожие на всеми ветрами драные деревья. Немо раскрывали беззубые рты. Когда, походя, кидали им копейки, они прятали деньги за щёки, и сидели дальше, дыша ноздрями, пуча глаза.

Были и мёртвые нищие! Их свозили с убогих домов, чтоб собрать милостыню на погребенье. Как зимние лопухи, торчали в стороны белые их ноги, а в грязных ушах копился снежок.

Целые артели нищих разливались и сливались в московских улочках, ведая Москву, как лес родной.

Различимы были и особые христарадничающие: с цепкими глазами прощелыг, вышедшие за милостынькой с посадских подворий, из своих тёплых клетей. Такие с милостыни платили налог своим хозяевам.

На подходе к вратам Белого города стояли в ряд кузницы. Кузниц было столько, что Степан сбился их считать, и ни одна кузня не молчала. Огонь горнов с дымом вперемешку вырывался прочь из кузниц, уносясь в московское небо, выглядевшее в сорок раз гуще и черней черкасского.

Заглянул в оружейную лавку и встрял на пороге: там сабли, мечи, алебарды, палаши, кончары, тесаки, топоры, секиры, джиды, кистени, рогатины, чеканы, шестопёры, бердыши, копья, булавы, пики, жагры, щиты, зерцалы, кольчуги, колонтари, панцири, шеломы, шишаки, колпаки, мисюрки-прилбицы, мисюрки-наплешники, шапки железные, шапки медяные, ерихонки, – и всё в таком изобилии, что одной такой лавки хватило б, казалось, снарядить половину Войска Донского. А тех лавок шёл предлинный ряд!

Степана толкнули в спину, чтоб вошёл, другие ж – в грудь, чтоб вышел.

Он и вышел, очумелый: чего ж бояре не поделятся и толикой того добра? Почему ж голутва и сиромахи рубежи держат иной раз с дубьём?

…а вот уже размахивали дверями харчевни. Одуряюще, порывами, пахло съестным: то солёным, то мясным, то жареным, то печёным, то слащёным, то перчёным.

Меж харчевен – погреба с фряжскими винами, откуда непрестанно в глиняных или медных кувшинах выносили хмельные напитки, которых, верно, и слаще нет. Иные же несли в кружках – и тут же, закатывая глаза, пили. Выпив, трясли кружкой над бородами, ловя последние яркие капли.

…здесь же располагались цирюльни. Стригли и внутри, и на улице. Ветер гнал по мостовой клоки волос: русых, рыжих, седых, смоляных. Власа втаптывали в грязь, и становились они грязью.

…мясных и мучных лавок оказалось ещё больше.

В каждой мясной лавке висела зайчатина виноградными гроздьями, тут же, завалами, в обилии обескураживающем лежала курятина, индюшатина, гусятина, всякая дикая птица. А ещё – оленина. А ещё – кабанятина. А ещё – баранина. И свиные туши. И малые поросятки табунком топорщили пятачки.

Хлебов же, лепёшек, коржей и булок в каждой мучной лавочке было столько, что ими можно было б засыпать весь черкасский ров по кругу.

…Москва стояла, как чудесный куст высотой в полнеба. Свисали ветви, полные плодов, и на каждый плод сам по себе разевался рот: хотелось всего, и, даже глядя глазами, можно было спьяниться, с ног свалиться, очнуться, и снова одуреть.

«…и такой-то Москве стоят защитой казаки, коих в лицо помню всех, сидящие на хилых островках, как зверьё в водополе? – думал Степан лениво, не имея ни обиды, ни досады, на которые ему нынче не оставалось сил. – Отломила б от своего пирога нам краешек?..»

Одних солений тут было целое войско: длились во всю улочку лотки с вываленными, разящими острым духом луковицами, чесноком, огурцами, одни – с Фролкин пальчик, другие – с дыньку. Те же соленья, в изобилии невероятном, стояли и в бочках, и в кадках, и лежали вперемешку на лотках – пробуй, ешь, хрусти, роняй слезу, что вкусней того огурца не едал.

Пышно разодетые, румяные, мордатые торговцы и торговки пританцовывали, и бочки, казалось, по-медвежьи раскачивались тоже.

«…кто ж такое богачество яств да кушаний поедает, что за пасть у чудища того?» – спрашивал, не ища ответа, Степан, прорываясь, как сквозь орду, чрез неумолчно зазывающий торг. Кричали вокруг вроде бы на русском наречии, а слышалось, как на чужом.

Поперёк толп, с воплями и щёлканьем кнутов, исхитрялись двигаться гружёные и порожние повозки.

Не боясь затоптать прохожих, часто проезжали на то право имевшие верховые. Жёлтые, лазоревые, красные штаны тех конных были пышные, вздутые, а сапоги – крепкие, сносу не знавшие, и шпоры их огненно взблёскивали.

Сновали мальчишки, кривлялись гуляки, несли огромные животы купцы: на весь Черкасск не было ни одного такого живота.

Сияли яркими, как глазунья, очами, жирно крашенными губами, пышные и горячие, как булки из печи, бабы. Каждая вторая встречная московская отроковица или жёнка, казалось, несёт свою сладкую тайну. Наряды их пестрели на иной, не донской лад. Столкнувшись с одной из московских девок, Степан едва не поперхнулся от жадности: она пахла куличом, и само личико было как яичко, гладкое и манящее. Лизнуть бы, даже не посолив.

Но она раскрыла рот, хохоча; а зубы у неё оказались – угольные.

Степан поперхнулся, онемев.

Допрежь сказывали казаки, что московские раскрасавицы стыдятся белых зубов и чернят их, но на всём тихом Дону такого не видывали ни разу.

Другая, с ней шедшая под ручку, засмеялась – и тоже как золы нажевала полный рот.

Степан сплюнул, но, снедаемый любопытством, всё равно косил им в распахнутые рты, как в галочьи гнёзда: «…ежли такую поцеловать – тоже черноротым станешь или как?.. Позор же! Вышел от жёнки – и рожа вполовину черна!».

Другими глазами стал Степан поглядывать на купцов, жильцов, стрельцов, торговцев – а ну как на них чёрная мета?

…вся Москва теперь представлялась, как те красавицы: зазывающая, ароматная, с чёрной пастью.

…а сколь тут было каменных домов, немыслимо ж!

Степан шёл вдоль бесконечных ворот, гадая: а как, возвращаясь с кабака, хмельные мужи, а то и срамные чернозубые жёнки, разыскивают тут свою дверь? Невозможно ж запомнить, угадать!

Убранства самих дворов за высокими заборами было не разглядеть. Может, у