Воскрешение - Денис Валерьевич Соболев

Теплый дневной воздух постепенно остывал. Под Митиными ногами пустыня чуть покачивалась, и он задевал кроссовками за какие-то мелкие булыжники. У него появилось ощущение, что он не идет, а скорее летит над землей, совсем низко, сантиметрах в десяти над поверхностью, и даже ноги ставит не на землю, а прямо в плотный воздух. Чем дальше они шли, тем сильнее это чувство становилось. Странным образом, прохожих не наблюдалось, так что спросить дорогу было не у кого. Какая-то мысль крутилась у Мити в голове, но постоянно ускользала, отказываясь воплощаться в словах. Ему стало казаться, что окрестные холмы над ним подсмеиваются и даже переходят с места на место. Его приятели в третий раз затянули «Крейсер Варяг».

– Слово, – сказал Митя.

– И ты туда же, – удивился Сеня.

– Слово позабыл, – повторил Митя убежденно, – что я хотел сказать.

По пустыне они проплутали довольно долго. Часа в четыре утра, уже совершенно падая, вышли к какому-то армейскому блокпосту; в ответ на предупреждение «остановиться, иначе будут стрелять» спросили, как пройти к Бейт Джале. Оказалось, что в темноте дорогу в сторону Бейт Джалы они давно пропустили и уже вышли к окраинам Вифлеема.

– Заблудились, – хором сказали Гриша и Сеня.

Солдаты чуть подозрительно, но и понимающе на них посмотрели, связались с кем-то по рации и, видимо получив разрешение, на армейском джипе отвезли их назад в Иерусалим. Вытрезвителей в Израиле не существовало, да они уже практически протрезвели сами.

Заняв всю кровать, но даже не раздевшись, обхватив подушку, Поля спала счастливым сладким сном и улыбалась.

– Двигайся, – недовольно сказал ей Митя. – Все ноги отбил об эти булыжники.

– Ласточка, – ответила она сквозь сон, но все же подвинулась.

Митя лег рядом, еще немного ее сдвинул, чуть обнял, чтобы с бодуна не свалиться с кровати, и уснул глубоким сном почти без сновидений. Когда он проснулся утром, ему все еще снилась ласточка.

« 4 »

Приближались летние каникулы, и Митя решил полететь в Россию. Он очень скучал, скучал почти по всем и по всему; ему хотелось со всеми увидеться, а к этому лету он накопил достаточно денег на поездку. Иногда он писал тем людям, которые были ему особенно дороги, но то ли международная почта работала плохо, то ли на пике нищеты и смутного времени, как утверждали, почтальоны действительно вскрывали конверты, надеясь найти в них наличные, но письма доходили плохо, а если и доходили, то узнать об этом было невозможно, потому что не доходили ответы. Мите не отвечал даже Лешка. Пытались передавать письма и с оказией; это работало чуть лучше, но тоже крайне ненадежно и непредсказуемо. Возможно, получив охапку писем от малознакомых людей и считая, что отказаться неловко или дольше будет препираться, предполагаемые добровольные почтальоны еще в Израиле или России отправляли всю охапку в ближайший помойный ящик и дальше спокойно ехали по своим делам. Хотя было, конечно, и другое. Те, кто пытался, приложив максимум усилий, письма все же раздавать, рассказывали, сколь равнодушно в России эти письма разбирали. Изумленным посланцам предлагали то приехать к восьми утра в Медведково, то прийти в гости к практически незнакомому человеку к десяти вечера в квартиру в Урицке в шестнадцати остановках от ближайшего метро, на девятом этаже, пятый подъезд, в доме сразу за пустырем. Когда же предполагаемые гонцы изумленно отказывались, им равнодушно отвечали: «Значит, в этот раз не получится». Поначалу такие рассказы казались уродливыми отговорками, но чем больше их собиралось, тем яснее становилось, что человеческие связи, сохранявшиеся так долго и казавшиеся столь незыблемыми, оборваны.

Судя по всему, что он читал и слышал, Митя ожидал найти Россию в состоянии крайней подавленности; получилось же наоборот, он увидел ее в состоянии перевозбуждения, едва ли не золотой лихорадки. Почти все чем-то торговали, или начинали торговать, или обсуждали, где, как и чем следует торговать; даже в разговорах с теми, кто вроде бы ничем не торговал, постоянно присутствовали ваучеры, акции, дивиденды и проблемы, как и на каком этапе следует правильно вкладываться в пирамиды. Почти никто ни о чем не спрашивал; все говорили исключительно о себе. Сами же Москва и Ленинград были в состоянии разрухи, превосходившей все виденное им в худшие годы поздней перестройки, особенно на окраинах. С какой-то немыслимой скоростью повсюду выросли не только на скорую руку слепленные торговые павильоны и гигантские бескрайние рынки, но и ларьки, палатки, развалы товаров прямо на тротуарах; тысячи людей торговали с рук почти у каждой станции метро. Мите бросилось в глаза, как прямо у выхода из их метро «Академическая» стояла женщина с колбасой, повешенной на шею, и держала в обеих руках по пачке масла. Между ее ногами стоял большой баул. Из-за бесчисленной рекламы, от гигантских стендов, размером с полдома, до миллионов частных объявлений, которыми были заклеены дома, остановки и заборы, многие знакомые места было почти невозможно узнать. Староневский по вечерам затапливали сотни проституток; их охраняли бандиты и, как Мите показалось, временами проезжавшие милиционеры. Бандитов было много; они выделялись из любой толпы, а их машины из сгустившегося транспортного потока; пожалуй, никто в этом человеческом хаосе не вел себя с большей демонстративностью.

Это был новый мир. Митя почти ничего не узнавал, и его захлестнули удивление, ужас и обида. «Так вот она, ваша победа, – подумал он, – заря долгожданного дня». Но все же от этого потока хаотических впечатлений, изумления, горечи, горя, ужаса и разочарований остались два оттиска памяти, две отчетливые вспышки среди стершихся с годами воспоминаний, которые впоследствии преследовали его многие годы. Евгений Ильич почему-то не пригласил его домой, а попросил зайти прямо в банк. Хотя Поля никогда о Евгении Ильиче не говорила, о предполагаемых масштабах его деятельности Митя был наслышан от более дальних знакомых. Многие из этих знакомых говорили о нем с восторгом, а некоторые даже с придыханием. В сопровождении телохранителя они поехали ужинать; зашли в ресторан, оказавшийся внутри неожиданно большим. «Видишь, как мы теперь живем», – сказал Евгений Ильич, подчеркивая интонацией, что ко всему этому относится без иллюзий и даже с презрением. Но роскошь действительно била через край. Вызолочено было все, от люстр до дверных ручек; стены украшали какие-то дикие мраморные инкрустации.

– Это называется периодом первоначального накопления капитала, – сказал Евгений Ильич. – Ты еще не забыл марксизм?

Эту то ли заезженную шутку, то ли действительно теорию, в которую постепенно поверили, за прошедшее время Митя многократно слышал и в Израиле; но услышать ее от Полиного отца показалось ему диким. Несмотря на то что свет был