Воскрешение - Денис Валерьевич Соболев

а вокруг нагромождались какие-то сараи; Митя долго искал могилу. Было много свежих могил; судя по датам рождений, много могил молодежи. Он все же нашел Лешину. Она была маленькой и немного жалкой; было видно, что хоронили на последние. Но могила была ухоженной; на ней прибирались. Митя склонился и сложил на нее всю охапку принесенных цветов. Постоял еще. Он чувствовал, как задыхается от горечи. Деревья чуть шелестели холодеющим августовским ветром. «Пока, Лешка», – сказал он, повернулся и, не оглядываясь, пошел искать автобус или маршрутку в сторону центра.

Неожиданно он вспомнил бывшего ебургского партаппаратчика, победно залезающего на танк, и понял, что вместо горя задыхается уже от ненависти. С ним это случалось очень редко, так что не заметить было невозможно. «Будьте вы прокляты, – тихо сказал Митя. – Навсегда, навсегда».

« 6 »

После программы «Здравствуй, родина» многое из того, что еще относительно недавно казалось Арине ценностями несомненными и неколебимыми, залегающими устойчивым и надежным пластом под всеми ее сомнениями и метаниями, неожиданно перестало таким быть. То, что было опорой столь твердой, что она даже не задумывалась о ее существовании, неожиданно пришло в движение и стало раскачиваться над провалом неясного будущего, иногда пугая, но чаще просто вызывая желание найти для повседневного существования опору более твердую, нежели эфемерные дальние цели и высокие идеалы. Это не значило, что она была готова отказаться от того, во что верила, что считала значимым или достойным существования; но наряду с этим Арина начала остро ощущать то, о необходимости чего раньше просто не задумывалась. Первое из таких изменений касалось необходимости найти более твердую денежную опору для повседневной жизни. «Не взамен более важного, – повторяла себе Арина, – но наряду с ним». Приблизительно в то же время она нашла родственников из Хмельницкого, и у них установились достаточно теплые отношения. И поскольку посоветоваться ей было больше не с кем, Арина пошла к ним, и они поддержали ее в том, что ей нужно получить надежную практическую специальность без особых рисков, которая сможет прокормить ее в будущем.

Это и был процесс взросления; теперь Арина очень остро ощущала, что за себя отвечает именно она сама, и никто другой. «Я больше никогда не буду в чужой власти и больше никогда не буду бояться того, что завтра мне будет нечего есть или придется спать на улице». Она поступила на курсы медицинских секретарей; работа была востребованна, а государство не только оплачивало сами курсы, но и платило пособие на жизнь. Окончив курсы, Арина относительно быстро нашла работу – возможно, немного монотонную, но нужную людям. Теперь у нее была гарантированная зарплата, а экономя на жилье, точнее снимая квартиру на паях с еще одной девушкой, целая квартира ей и не была нужна, каждый месяц Арина еще и откладывала небольшую сумму на будущее.

Второе изменение было если и не более личным, то, так сказать, более интимным; и в нем был отчетливый элемент печального прозрения. Арина гораздо яснее поняла природу полов и безрадостную сущность их отношений. После программы «Здравствуй, родина» все, что относилось к мужскому полу, вызывало у нее отвращение или, в лучшем случае, равнодушие. Она увидела, сколь тонок слой тех даже не этических убеждений, а скорее просто повседневных норм приличия, с помощью которых цивилизация хотя бы в какой-то мере подчиняет себе человеческую природу, и как легко этот слой рвется под влиянием благоприятных или неблагоприятных обстоятельств. При всей склонности к идеализму, в которой она вполне отдавала себе отчет, увиденное не столько ее испугало, сколько потрясло; ей не хотелось, чтобы мир был таким, но он таким был, и сделать с этим она ничего не могла. Мужскую же природу она увидела без пленки цивилизации, увидела чрезвычайно отчетливо и определенно, и эта природа оказалась отталкивающей и отвратительной.

Арина вспомнила свою первую реакцию на прикосновения Гриши и его тело, тот острый приступ неловкости, неуместности, стыда, даже несвойственного ей страха; но теперь ее отношение к своей тогдашней реакции почти полностью изменилось. Если тогда своей реакции она стыдилась, пожалуй, больше, чем всего остального, и пыталась этот стыд если не полностью преодолеть, то хотя бы скрыть, растворить в потоке телесных переживаний, то теперь она смотрела на то самое отторжение совсем с иной стороны; оно было нормальной реакцией на столкновение с чужим, непрозрачным, лицемерным, враждебным, бывшим если не формой насилия как такового, то несомненно желанием использовать ее тело для своих целей и собственного удовлетворения. Разумеется, в отличие от пьяных эмигрантов в кибуце или самих кибуцников, в случае Гриши это желание было скрыто известным набором красивых слов и действий, но по сути это ничего не меняло, даже делало еще более отвратительным; его основа была все той же, насильственной и лицемерной одновременно. Никаких чувств к Грише у нее давно не осталось, а скорее всего глубокими они не были и тогда, так что все это было в основном наблюдениями над собой, над правотой своего женского тела, обманутого ее собственным сознанием, но все же, поразительным образом, тела сопротивляющегося и борющегося с этим самообманом хотя бы с помощью стыда и до того времени столь редко переживаемого ею страха. «Я больше никогда не буду в чужой власти», – повторила Арина.

Но потом Арина подумала о Мите, и по душе резануло заново вспыхнувшей или так и не утихшей болью. Достаточно было появиться на горизонте этой белобрысой антисемитской самке, думала она, и он бросил ее, Арину, в беде, несмотря на столь многое, почти бесконечное, что их связывало, несмотря на всю их сознательную жизнь, прожитую вместе, несмотря на самое отчаянное письмо, которое она когда-либо написала и, она надеялась, напишет когда бы то ни было в будущем. Тогда, когда Митя все не приезжал и не приезжал, в один из тех слепящих, удушающих, лишающих рассудка приступов отчаяния, в одну из тех бесконечных раскаленных черных южных ночей она все же дозвонилась до родителей, и хоть и нехотя, но они рассказали ей правду, признались, почему Митя не приезжает. Арина вспомнила, как впервые рассмотрела эту белобрысую тогда в филармонии, еще совсем маленькую, чуть старше ее, и как ее захлестнуло тогда неожиданным, немотивированным, нехарактерным для нее раздражением. Арина подумала, что, наверное, еще тогда она если не предвидела, то предчувствовала и предощутила многое из того, что произойдет впоследствии. А еще она вдруг вспомнила, как тогда же, остановившись и мешая проходящим, Митя махал белобрысой, как будто он стоял на перроне и провожал уходящий поезд.

Ее снова захлестнуло