Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

Заметил футляр скрипки на столе, открыл, вынул скрипку, тронул струны загрубелыми пальцами.

– Играешь?

– Смычка нема – нету. Я просила Степана принести волос, но он еще не принес.

– Нашла кого просить! – ухмыльнулся Андреяныч, присаживаясь возле стола. – Ему с мальства медведь на ухо наступил. Ни в музыке, ни в барабане – ничего не смыслит. Что тальянка, что двухрядка – единый звук. Не уродился же в меня, корень зеленый! Я и в тайге музыку слушаю. Другой раз поднимешься на зорьке, выйдешь за омшаник, тут тебе и пошло, полилось! Всякая тварь свою песню насвистывает: живет, радуется. Медведь и тот не живет без музыки. Как-то шел за орехами, года три назад, вижу, сидит косолапый верхом на сухостоине и так это раскачивает ее. Сухостоина попискивает, скрипит – тем и доволен медведь. Или, к примеру сказать, утро. Синь над тайгою, пчела идет в первый лет, ульи пошумливают, приложишь ухо и слышишь, как хлопочет матка возле детки. По звукам угадываю старицу. Ежлив звук толстый – убирать надо; насадит свищей – не оберешься. Тоненько попискивает – молодка хлопочет. Живи, голубушка!.. Кругом музыка. Я в молодые годы играл на тальянке-однорядке. Девки гужом, а я знай наигрываю сербиянку с переборами. Степка ухайдакал тальянку. Чинил ее, копался во внутренностях, ну и рассыпал. Ему бы машины, трактора, танки, артиллерию – в этом он имеет толк.

Так оно и было. Степан не любил музыки.

На другой день Андреяныч притащил Шумейке целый пучок конского волоса, которого хватило бы на сотню смычков. Сам помог натянуть волос, наканифолить и попросил сыграть ему что-нибудь задушевное, тяжелое. Степан молча посмотрел на затею отца и, не дожидаясь, когда Шумейка начнет играть, ушел из дома, хоть Шумейка-то и старалась из-за него. И сразу же будто по избе полыхнул сквознячок. Так и полезли мурашки по заплечью.

Долго настраивала скрипку. Пальцы стали какими-то чужыми, деревянными. Андреяныч поторапливал.

– Чо бренькаешь-то, сыграй!

– Що ж вам сыграть?

– «Глухой неведомой тайгой» – знаешь? Или «Ланцев задумал убежать»? а?

И вот полились мягкие, сочные звуки, такие же загадочные, чуточку грустноватые, как и сама тайга. Сперва неуверенно, робко, а потом все смелее и смелее играла Шумейка песнь о тайге. И грезилось ей Лебяжья грива, половодье дремучего леса, где она еще не была; вспомнился белоеланский шлях, по которому шла с пристани; змея, ползущая по дороге; прямые, как поднятые крылья, плечи Кандибобера… И дождь, дождь!.. Звуки ширились, нарастали, как снежный ком, выплескиваясь через открытые окна, будили дремотную улицу. Андреяныч слушал, низко склонив голову и беспрестанно теребя седой пышный ус, выжав скупую слезину на полнокровную загорелую щеку. Ему свое мерещилось. Не Лебяжья грива – это еще не тайга! – он видел непролазные дебри, полные звуков жизни; медвежьи тропы в густотравье, сохатиные стежки на солонце, где сиживал на лабазе с братом Санюхой… Видел себя молодым, безусым, задористым и бесстрашным. Эх, если б вернуть те давние годы!..

Забросив игрушки, сияя восторженным личиком, Леша следил, как мать, прижав щекою и подбородком деку скрипки, смотрела на него тем далеким взглядом, который он никогда не понимал и боялся. Соседи Снежковы и Афоничевы высыпали к палисаднику. Кто-то пролез к окну и, выставив голову подбородком на подоконник, распахнув удивленные глаза, смотрел на Шумейку, как на колдунью.

Ночью Андреяныч поссорился со старухой.

– Не жить ему с ней, – ворчнула Романовна.

– Сопи в подушку!

– Ишь как! Иль те по вкусу пришлась?

– Дура варфаламеевская!

– Сживу с деревни, окаянную!

– Тьфу ты, пропастина! Шипунья-надсада.

Поднялся и вышел на крыльцо в белых подштанниках – высокий, угловатый, белоголовый, как лунь, бывший матрос первой статьи. Самому ему невесело подле Романовны. Маялся всю жизнь, только и спасение – тайга-матушка, глухомань, дебри. Отчего бывают такие разные люди? Один весь век шипит, брюзжит, суетится, тащит то отсюда, то оттуда – а зачем? Для чего? Ужели в этом жизнь? Без веселинки – сердцу остуда. А Романовна так и прожила весь век, как кочерга… Ни в компании веселья, ни дома утеха!..

Присел на порожек. Вдыхая травянистоволглый запах с заречной стороны, напахнувший на деревню с ветром, вспомнил о давнем. Там, в заречье, непочатый край целины! В единоличном житье Андреяныч не сумел добраться, а колхоз пристыл на испаханных землях. И вспомнилось, как он, лет тридцать назад, вставая с зарею, закладывал тройку в сенокоску, первым выезжал из деревни на покос. Тогда они жили одним домом с Никитой. Справно жили: и хлеб, и масло, и мясо, и зверину не поедали круглый год! Нет у Степана хозяйской хватки. Гнать бы лишних лодырей правленцев в поле, дать по шее Лалетиным, присосавшимся к колхозу…

Крапчатый голландский петух с веером изогнувшегося хвоста, проснувшись на шесте за спиною Андреяныча, округлив удивленную пуговку красного глаза, тревожно хлопнув крыльями, проорал во все горло ку-ка-ре-ку…

– А ты чо орешь? – Андреяныч посмотрел на петуха, погрозил крючком пальца и пошел в дом. Лег на полу, вытянув чуть не до порога длинные ноги.

Через неделю Степан перебрался с Шумейкой в дом, отремонтированный колхозом под квартиру председателя. В доме было пусто – ни половиков, ни занавесок, ни постели. Стол, деревянная кровать да три некрашеных табуретки. Две лавки по подоконью – вот и вся мебель. Романовна уделила сыну из своего хозяйства гусака с кривой шеей. Степан отрубил голову гусаку – тем и отпраздновал новоселье.

10

Шумейка засиделась на бережку тиховодного Малтага, у костра, разложенного на залившихся голышках камней.

Плотная стена топольника в замалтатье казалась таинственной, как мутнина омута – ткнись и потеряешься. На деревне мычали коровы, лаяли в разноголосье собаки. Звуки по реке отдавались так резко, будто деревня пряталась в чащобе поймы. Леша уснул на коленях матери под теплой шалью. Ночь удалась теплая – ровно парное молоко струится в воздухе; так и клонит в дрему. В огонь засунута замшелая коряга, чадящая вонючим дымом, отчего не наседает комарье. Веет с гор теплинка низовки. Речушка певуче перебирает камни, воркует, всплесками зализывая мокрые пески.

Все та же думка! Как жить здесь, в глухомани? Суровые тут люди! Скупые на приветливость. Степану надо бы не отмалчиваться, а говорить целыми речами, чтоб пронять таких людей, как Аксинья Романовна и ее сестры.

По берегу шел Степан, хрустя галькою. И сразу же по заплечью прошел морозец, будто кто царапнул.

– Ты что здесь?

– Так. Сидай рядом.

– Мать что-нибудь?

– Ни. А… что с шинелью?

– Тебя укрыть.

Он накинул на нее шинель. Посидели возле огня – друг против друга. Она смотрела на него из-под воротника шинели. Тот же лоб, широкие брови, смыкающиеся над переносьем,