На доблесть и на славу - Владимир Павлович Бутенко
На доблесть и на славу читать книгу онлайн
Роман «На доблесть и на славу» завершает дилогию известного ставропольского писателя Владимира Бутенко, посвященную судьбе казачества в годы Великой Отечественной войны. Лихолетье развело по обе стороны фронта казачий род Шагановых. Красноармеец Яков в составе сабельного эскадрона проходит ратный путь до Будапешта, приумножая славу предков. Ранениями и собственной кровью смывает он клеймо «сына старосты». Также нелегкие испытания выпадают на долю его жены Лидии, арестованной смершевцем только за то, что была невесткой атамана.
Тяжелой оказалась стезя старшего поколения Шагановых и тех, кто поверил посулам гитлеровцев «даровать казачью вольницу». С документальной точностью и мастерством в романе рассказывается о скитаниях многих тысяч казачьих беженцев, о распрях атаманов, о пребывании Казачьего Стана в Белоруссии и Италии, о трагедии Лиенца, когда английское командование обманом заставило казачьих изгоев и офицеров принять горестный «венец правды».
– Если можете, позычьте что из еды… Трое малых ребят. И жинка на сносях. И ни кола, ни двора… Детишки скигнут, исть просят. Аж прозрачные с голоду…
Полина Васильевна, не раздумывая, подала ему две банки тушенки и длинную пачку немецких галет, предупредила:
– Бери! Но больше…
– Что вы, тетенька! Я же понимаю, что отрываете. Спасибочки! Спаси вас господь!
Ночью он курил табачок Тихона Маркяныча, жалобился:
– Сманули нас атаманы, за немцами потащили. Дескать, скоро возвернетесь. Вот и загубил жисть и свою, и жинки, и мальчат. Куда едем, зачем? Вот чем казачество обернулось! А в станице – хата под жестью. Сад богатющий, нестарый. На черноземе картошка с мой кулак родила! А кто я есть на чужбине?
– Такая у нас, односум, доля. Ее не загадаешь. То при атамане, то шея в аркане. Ты открой, почему кубанцы под Власовым служить удумали?
– Бают, грамотный и за нашего брата. Сам Сталин его было хвалил. У него две дивизии, да еще мы пристанем. Армия!
– Ты, Стефан, хочь и наклепал ребятишек, а умом ишо сам дитё! Я не про армию, а про беженцев. Мы с тобой кому нужны? Штабные никак уже в Австрии. Побросали люд казачий, свои шкуры спасают. А у нас – грудничок. На холоду зараз!
За густым туманом незаметно вставала зорька, – посветлело. Тихон Маркяныч продрог, из торбы кормя гнедую кукурузной сечкой, и снова забрался в подводу, прикорнул у борта. Ветер принес изморось. Сквозь дрему старик стал различать частые, как будто вскипающие шорохи.
Плач внучонка раздался над самым ухом, вмиг разбудил. Превозмогая слабость, Тихон Маркяныч приподнялся на локте, спросил:
– Никак голодует? А то при такой мороке ишо молоко пропадет! И ты гляди, как на беду, – морозяка. Ажник снегом припахивает!
– Молока много. Пеленки все грязные, – раздраженным голосом отозвалась Марьяна, баюкая сынишку. – Все тряпки нахолонули. Нечем перепеленать!
Старик, кряхтя, поднялся. Распахнул телогрейку. Озяблыми руками не сразу снял бишкет. Решительно скомандовал:
– Раскутывай мальца! В рубашку завернешь. Она стираная и теплая. Живочко!
И снова надев бишкет на голое тело, наблюдая, как Марьяна ловко пеленает в его рубаху внука, оживленно наставлял:
– Нам, старцам, сносу нет. А дитя застудишь – хворь подметит. Нехай казачок греется! Он ишо и не человек, а семечка. Ему без теплушка неможно!
Мелкая крупка сменилась снегом. Он лепил весь день по дороге на гребень Плекенского перевала. Гололедица еще сильней затруднила продвижение колонны. На глазах у Шагановых соскользнул в пропасть, сорвался полохливый конь, губя вместе с собой и всадника, черноволосого казака. А вблизи горной деревушки Пиана д’Арта сторожила новая беда. Свидились с идущими навстречу отрядами партизан. Пожалуй, это были югославы. В черных широкополых шляпах и теплых куртках цвета хаки (вероятно, английских), с автоматами и гранатами на поясе, вчерашние враги шагали мимо, бросая на казаков откровенно ненавидящие взгляды. Всю колонну сковало напряжение! Достаточно было кому-то выстрелить, – и неминуемая гибель наверняка бы настигла сотни обессилевших путников.
Метель городила вдоль бездны сугробы. Стегала по лицам. Все чаще попадались на обочине брошенные чемоданы, седла, ставший лишним домашний скарб. И настойчивей, жалостней просились на подводу! Но Тихон Маркяныч будто окаменел, и однажды, когда Полина Васильевна все-таки приютила у себя на коленях девчушку лет шести, с горечью признался:
– И мине жалко! Тольки кобыла – не трактор. Рухнется с копытков – и нам, и внучонку каюк! И не перечьте! Лошадь зараз золота дороже! Вон, кострецы торчат, и фуража на денек всего…
Тяжел был и спуск. После ночевки в селении Кетчах, сплошь в снежных наметах, неподалеку от которого Тихон Маркяныч угадал «фиат» атамана Краснова (скорей всего, сломавшийся, буксируемый автобусом), одолев еще один подъем, Шагановы лишь на четвертые сутки пути оказались у подножия Альп, в долине многоводной Драу. У придорожной луговины старый казак, шатаясь от неимоверной усталости и долгой езды, распряг гнедую. Марьяна, передав Полине Васильевне младенца, пошла к реке с оклунком грязного белья. Оказавшись вдвоем со старшей снохой у подводы, Тихон Маркяныч назидательно молвил:
– Ты сама, Полюшка, доглядай. Что она, молодая, знает? Старается, а толку мало!
– Неправда! Марьянка и аккуратница, и дюже за дитя беспокоится. Абы болтать…
– Я не к тому, – смутился Тихон Маркяныч. – Девка она неленивая и похватная. А посоветовать некому!
Полина Васильевна, покачивая ребенка, побрела к цветущей вишне, окруженной облачком пчел. Горячее солнце клонило в дремоту. Щурясь, разом ощутив и майскую теплынь, и дух новоцветья, она почему-то явственно представила своего ненаглядного Яшеньку, родное подворье. Непреодолимые края отделяли ее от самого дорогого, заветного на белом свете. Марьянке еще можно строить планы, рожать, на что-то надеяться. Молода. А что осталось ей? Вспомнилось, что через два дня Пасха. В эту пору испокон веку приводили в божеский вид могилы предков и родни. Прибрана ли могилка Степана? Стоят ли кресты в изножии ее родителей? Тоска ворохнулась в душе. И вдруг подумалось, что не к добру явились они сюда, в цветущий тирольский край, в Страстную пятницу…
5
Шофер полуторки, разбитной, кудрявый паренек, на прощанье крикнул что-то веселое, когда Яков слез на землю и захлопнул дверцу кабины. Полуторка, собранная в МТС буквально по винтикам, выбросила клуб дыма из выхлопной трубы, натужно рванула по накатанной дороге, везя в дарьевский колхоз «посевной материал» – яровую пшеницу.
В степи Яков остался один. Он сделал несколько шагов к знакомой с юности хуторской развилке, опираясь на свою лакированную трость, и остановился, слыша биение сердца. Растерянно-повлажневшими глазами он жадно вбирал окружающее, приглядывался ко всему, как человек, вдруг проснувшийся в неожиданно новом месте… Да нет же, все вокруг оставалось таким, каким помнилось все эти страшные годы. В блеске вечернего солнца, клонящегося за спиной, изумрудно отливало на косогоре озимое поле, теряясь за дальней гранью в долине Несветая. С левой стороны тянулись пары и пашни, а на задискованном, буровато-черном полюшке, ближнем к хутору, – сеяли. Громко и сбивчиво треща, когда переходил на пониженную скорость, сцепку из двух сеялок таскал трудяга СТЗ. Вот так же здесь и пахал, и сеял, и убирал хлеб Яков до войны, ощущая себя хозяином этой отчей земли. В расцвете молодости захватила черная беда. Оторвала. Искалечила, бросив во фронтовой ад…
Из того самого Дебрецена, за который прежде сражался, из госпиталя выписали его по инвалидности в двадцатых числах апреля. Всяко-разно – попутными эшелонами, на машинах и подводах – ехал он обратной дорогой из Европы. В теплушках, на вокзалах и улицах сталкиваясь с фронтовиками, изувеченными гораздо тяжелее, чем он, Яков притерпелся душой,
