Круг ветра. Географическая поэма - Олег Николаевич Ермаков

отшельника рушится, а сам он едва успеет ухватиться за какой-либо ствол или корень, а то и за пучок травы. Боги и отшельники жаловались Индре, и он тогда отсек всем горам крылья и водрузил их на свои места стоять неколебимо.

Здесь лодка качнулась, и все мы почувствовали себя такими отшельниками на древней крылатой горе. Брахман чуть заметно улыбнулся. Но вид его был серьезен. Он верил в то, что говорил. Или нет? Я попытался всмотреться в его глаза, но они как-то ускользали от моего взора.

— Но, — продолжил он, — Майнака сумел спрятаться вовремя у друга.

— Смею спросить, кто это? — подал я голос.

Он снисходительно скользнул взглядом по моему лицу.

— Сын Мены и Гималая. А Индра оказался бессилен.

Я хотел узнать про Мену и Гималая, но вместо этого спросил:

— Почему?

Брахман поднял указательный палец.

— Потому, что друг его Океан.

— И Океан могущественней Индры? — догадался я.

Брахман отрицательно покачал головой.

— Нет. Но в своих пределах — да.

— И эта гора… Май… — начал я.

— Майнака. Он остался с крыльями.

Я смотрел на брахмана, не решаясь спросить, где же эта гора? Но он, видимо, был достаточно проницателен и сам ответил на мой вопрос:

— Эта вершина — Майнака — там, — он кивнул на север.

— В Гималаях?

— Да. В царстве нашего господа Шивы. Там он пребывает, погруженный в созерцание, ибо Шива есть абсолютный йогин, отец всех йогинов.

Тут уже невольно улыбнулся и я. Брахман обратил на это внимание и нахмурился, так что крайние острия трезубца на его лбу сблизились со средним острием.

— Вы, странствующий монах, считаете иначе? — спросил он.

— Нет, просто мне пришла на ум наша одна гора…

— Какая же гора? И откуда вы явились? — спросил он неторопливо, будто пробуя каждое слово на прочность и вкус.

Я отвечал, что из страны Чжунго, а гора, вспомнившаяся мне, носит название птицы: Гора-Зимородок. О ней повествует наша древняя географическая книга «Нити гор и морей»…

— «Сутры гор и морей»? — тут же уточнил он, ведь слово «сутра» и означает «связь, нить».

— Можно и так сказать.

— Чем же она примечательна? — вопрошал он.

Я пересказал сведения из «Шань хай цзин», ну то, что на ней пальмы, внизу бамбук, много золота и нефрита, а также быков, горных козлов и кабарги, и еще птиц черно-красного цвета, птиц лэй. Немного помедлив, я добавил, что у них две головы, четыре ноги и они могут предотвращать пожар.

Брахман нисколько не удивился и лишь поинтересовался, отрубил ли бог страны Чжунго крылья этой горе? Я ответил, что о том ничего не сказано в книге. Но точно известно, что к востоку в нескольких ли есть гора Обезьяньи Крылья и на нее никто не может взобраться. Правда, летает ли эта гора, тоже неизвестно. А вот в разделе «Шань хай цзин» «Каталог южных гор» первыми названы Сорочьи горы и среди них гора Блуждающая. Так вот о ней-то говорится, что гора Блуждающая подходит к Западному морю.

Брахман, выслушав, потрогал ягоды-бусины ожерелья на шее и с удовлетворением молвил, что бог Чжунго не отрубил этой горе стопы.

— Какие же еще в вашей стране Чжунго есть горы? — спросил он.

И я с удовольствием стал перечислять некоторые горы, упомянутые в «Шань хай цзин»: Абрикосовый Свет с оленями-лушу, которые кричат так, будто поют, и если опоясаться их шкурой, то будет много детей и внуков; Зеленый Холм славен тем, что на нем обитают девятихвостые лисицы с голосами наподобие плача ребенка, а еще и птицы гуаньгуань, владельцы которых лишаются всяких сомнений; Крыло-гора, на ней ничего не растет, но в щелях живут змеи, о ее полетах ничего не сказано.

— Почему же она так называется? — спросил брахман.

— Когда-то в Поднебесной началось наводнение, и один герой по имени Гунь пытался с ним справиться, строя дамбы, но вода всё размывала. И Гунь сумел подняться к небесному владыке, чтобы выпросить у того особой небесной земли. Владыка отказал ему. И все же Гунь умыкнул мешок той земли и принялся насыпать в прорехи дамб, и те укрепились, воды усмирились. Но владыка неба наказал Гуня — сослал его на гору, которую все время как будто опахивало крыло, сорившее перьями — снегом. Там Гунь и замерз.

— Воровство — тяжкий грех, — согласился брахман.

— Но ведь Гунь старался не ради себя, — напомнил я.

— Это, конечно, имеет значение, — откликнулся брахман, — но разрушение приносит обновление. Рано или поздно воды схлынули бы.

— Схлынули, унеся множество жизней.

— Ну и что, — спокойно отозвался брахман. — Наводнения или пожары можно считать большими жертвоприношениями.

— И войны…

— Да. Кумара это любит.

— Кумара?

— Сын Шивы… Когда-то, противясь любовным чарам и не желая иметь потомства, Шива, восседавший среди снегов Гималаев в глубокой дхьяне, сжег третьим глазом бога любви Каму, но цветочная стрела уже проникла в его сердце. И Великий Йогин все же зачал ребенка с Умой, добивавшейся его любви и тоже предававшейся аскезе в облачении из древесной коры. И эта ярость его взгляда вошла в сына, Кумару, бога войны.

— Шива разрушитель, — пробормотал я, уже много слышавший об этом божестве.

Брахман меланхолично перебирал бусины из сушеных крупных священных ягод и кивал.

— Да, странник из страны Чжунго, это так. В нем ярость, но и та цветочная стрела Камы, они сплелись и трепещут, как сплелись насилие и любовь на этой земле. Вы, последователи Будды, хотели бы разорвать эту связь. Но что за этим последует? Безволие и покой. Уравновешенность гун вызывает пралаю, растворение. Сплетение трех гун — саттва, раджас и тамас[425] — в ткань мира лишь в противоречивом напряжении дает всему проявиться. А их уравновешенность вызывает пралаю, растворение. Надеюсь, тебе, странник, это известно? — спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Мир есть пища и ее пожиратель. Созидание и разрушение. Насилие и любовь.

Лодка вплывала в рощу, растущую прямо в воде, деревья стояли на мощных корнях, как артисты на ходулях. Или, скорее, эти корни напоминали костлявые лапы каких-то существ, охраняющих остров. В прозрачной воде сновали рыбки, а под одним корнем медленно проплыла большая черепаха. Остров встречал нас птичьим гомоном и ароматами цветов. На корни опускались стрекозы и бабочки. Дальше, за деревьями, белела полоса песка. И за нею виднелась буроватая земля в кустах и деревьях. Среди кустов краснели и пестрели цветы. Мы вплывали в арку деревьев, растущих на выступах берега, за ними лежала бухточка с изумрудно-чистой водой. Солнечные блики отражались от воды, играя на листве этих деревьев, и казалось, что мы входим в солнечную живую арку. Но она и была живой.