Круг ветра. Географическая поэма - Олег Николаевич Ермаков

ней, чтобы способствовать освобождению других существ, и тогда они становятся бодисатвами. «Но для тебя Брахма ведь пустой звук?» — спокойно вопрошал йогин, проницательно взирая своими глубоко посаженными глазами. И он был прав. Нет Брахмы, нет Пуруши, нет Ишвары, нет души, нет сотворения мира, все эти имена, понятия — заблуждения прежних веков. Но уже вспыхнула весть под древом бодхи, озарившая все: давние времена, настоящее и столетия и тысячелетия будущего. Зачем же закрывать на это глаза? «А главное, — настаивал Махакайя, — в вашей книге „Санкхья-карика“ сказано: „В силу тройственных страданий возникает желание знать их причину“[415]. И Будда говорит то же самое и находит причину страданий: алчба желаний». — «Но ваш учитель для устранения этой причины отрицал аскезу, — парировал Кесара. — А мы — нет».

Но если спор между Кесарой и Махакайей закончился взаимной симпатией, и более того Кесара, йогин со спутанными волосами и дремучей бородой и грудной клеткой, будто наполненной птицами, согласился посвятить узкоглазого пришельца в премудрости йоги, то спор с Шилабхадрой обернулся еще большим отчуждением, почти враждой. Вот почему старик так и не принял приглашение Кесары.

— Но ведь вы, наставник, знаток и толкователь йогачары? — спросил Махакайя.

То есть он хотел сказать, что наставник должен и сам быть искушенным в йоге.

Шилабхадра взглянул на него из-под нависающих бровей и ничего не ответил сразу, но позже сказал, что у Махакайи превратные представления о йогачаре.

— Я и пришел научиться верному представлению, — ответил Махакайя.

Старик усмехнулся:

— Только представлению?

— Нет, — спохватился Махакайя, — всему.

Так вот, старик был изнурен болями в суставах и все чаще думал, что достаточно пожил и пора войти в тихое угасание. Ну не бросаться же со скалы, как это сделал Кашьяпа? Или перерезать горло, как тот бхикшу, который не мог добиться просветления в уединении и полоснул себя по горлу ножом, и пятна крови, как говорят, до сих пор цветут на камне у города Раджагрихи. Ну а иноверцы, те так вообще просто топятся в Ганге.

Нет, Шилабхадра решил усмирить боль, а вместе с нею и тело голодом. Но только он начал голодать, как во сне — или даже наяву, в голодном видении, ему явился Авалокитешвара и попросил подождать, ибо далекие земли севера прозябают без подлинного знания йогачары. Шилабхадра, придя в себя, сперва недоумевал: что все это значит? Но один из учителей Наланды, выслушав его, сказал, что сюда уже приходили некогда узкоглазые монахи-странники, из Чжунго. Значит, гостей оттуда и надо ждать.

— Это наверняка был Фа-сянь! — воскликнул Махакайя.

— Фа-сянь? — переспросил старик.

— Да. И я часто шел по его стопам. Он выступил в путь уже стариком…

— Сколько же ему было тогда? — с интересом спросил Шилабхадра и, услышав, что пятьдесят девять, рассмеялся каким-то шуршащим бумажным смехом. — Хехшшш-хехшшш-хе…

— Но когда он вернулся, то ему уже было семьдесят один, — сообщил Махакайя.

Но старик все равно смеялся:

— Хехшшш-хех-шшш-хех… — А успокоившись, спросил: — Так значит, он вернулся?

— Да, побывав в Стране Льва, потом на других островах. На корабле он прибыл в Поднебесную и написал «Записки о буддийских странах».

— И он действительно бывал в Наланде? — спросил старик.

Махакайя подтвердил это.

— Хм, почему же я его не помню? — пробормотал старик. — Годы и боли делают свое дело…

— Но это было слишком давно, — сказал Махакайя.

— Как давно?

— Очень давно.

— Четверть века назад?

Махакайя отрицательно покачал головой.

— Полвека?

— Нет.

— Семьдесят лет?

— Больше, наставник Шилабхадра.

— Век?

— Два века.

Шилабхадра затряс свои зобом и возмущенно огляделся по сторонам, как бы ища кого-то.

— Но мне сказали, что помнят этих пришельцев из Чжунго?!

— Наставник, видимо, сюда приходили другие монахи. Ведь слава о Наланде давно тревожит и зовет монахов Поднебесной.

— Что ж, — продолжил старик, — вот я и принялся ждать… Фа-сяня? — И он с улыбкой взглянул на меня. — Боли мои немного поутихли. А сейчас, кажется, и вовсе прекратились. Я беру тебя в ученики, пришелец.

Услышав это, Махакайя низко поклонился, а потом спросил, удостоится ли этой чести и его спутник, Хайя?

— Но Хайя ведь житель Индий, — возразил Шилабхадра и отрицательно покачал головой. — Не-е-т, пришелец. У Шилабхадры силенок только и осталось, что на одного ученика. Хайя пускай отыщет здесь себе другого учителя в той области, которая ему… А что ему ближе? Что он хотел бы изучить?

— Больше всего он любит лошадей, — вырвалось у монаха признание.

— Хехшшш, — прошелестел старик. — Хочет стать конюхом Наланды?

Махакайя снова поклонился и попросил дозволения Хайе действительно выбрать себе учителя и направление. Шилабхадра согласился предоставить ему такую возможность. И Хайя, немного освоившись, примкнул к слушателям «Абхидхармакоши» и вообще Абхидхармы.

…И дни наши потянулись в Наланде. И об этом можно было бы написать совсем другую книгу — книгу ученых диспутов, наставлений, кропотливых изучений сутр, шастр. «Типитака» — «Три корзины» Дхармы высились здесь незримо тремя громадными храмами; а вокруг были еще храмы различных школ, и ступы всевозможных толкований, и колонны смелых воззрений. «Три корзины» лучше бы назвать по-другому — «Тремя морями». А нас — искателями и ловцами жемчуга. Впрочем, искать-то жемчуг и не приходилось, моря были переполнены им. Искать… А что же надо было искать? Чему учиться? Движению мысли. Это главное. Мысль всюду и всегда должна находить верный путь, то есть путь, не противоречащий Дхарме. Ну а для этого необходимо досконально знать Дхарму, «Три корзины», прежде всего, и многое другое. Идти с проповедью к брахманам, надо вооружившись их знаниями. У нас — это знания даосов и последователей Кун-цзы.

Я хотел постичь йогачару. И Шилабхадра растворил передо мной врата «Йогачарабхуми-шастры», но прежде велел все забыть, что я когда-либо читал или слышал об этом.

— Твое сознание должно стать снегом, — проговорил он, — а ты сам — вершиной в Гималаях.

— Это чрезмерное требование, наставник Шилабхадра, — откликнулся смиренно я.

— Хе-шшш, хе-шшш… Ну хорошо. Будь хотя бы склоном у подножия Гималаев. Или и этого много?

Я кивнул.

— Крышей монастыря в Гималаях, — продолжал старик. — Ты бывал в тех горах? Нет? Только у подножий? А я, будучи таким молодым, как ты, мечтал туда уйти насовсем. Скрыться в снегах Гималаев. Что может быть лучше?.. — Он покашлял, погладил костлявую грудь. — Той чистоты снежной и голубизны небес… — Старик как будто задумался, все поглаживая грудь и глядя себе под ноги.

Глаза его под кустистыми бровями были опущены… или вообще закрылись. Я сидел рядом в его доме на циновке и старался вообще не дышать. Старик продолжал безмолвствовать. Сколько это продолжалось? Не знаю. И я забеспокоился, громко вздохнул. Старик тут же пошевелился, поднял на меня глаза.

— Ты практиковал сейчас пранаяму?[416] — спросил он.

— Да.

— На сколько