Юрий Аракчеев - Зажечь свечу

Когда же я подошел к крыльцу дома, чтобы отдать раскладушку хозяйке, то поразился неожиданному обилию людей. Раньше я видел только хозяйку и маленького седого старичка, который сердито глянул на меня и не ответил на мое приветствие, а теперь появились не только косцы, но и молодая, довольно интеллигентная женщина с ребенком, и мужчина средних лет, длинноносый, худой и задумчивый, и парень лет двадцати пяти в белой майке.

На меня как будто никто и не обратил внимания, словно мое присутствие, как и присутствие всех, само собой разумелось, и только один из косцов, тот, что помоложе, подойдя к дому, чтобы поточить косу, подмигнул мне почему-то, поздоровался и спросил, кивнув на велосипед:

— Далеко?

— Да в Винницу, — ответил я невесело. — До Брянска вот на поезде придется. С вашими дорогами…

— Да, дорожки — слезы, — согласился он, улыбнулся как-то странно и принялся отбивать косу.

Я стал отвязывать рюкзак, чтобы достать полотенце и мыло.

— А откуда? — спросил косец.

— Из Москвы. Вернее — от Серпухова. До Серпухова на электричке…

— Молодцом, — сказал он. — Только что ж ты по этим-то дорогам? Какая радость?

— Так ведь кто ж знает, какие они здесь у вас. По карте — шоссе. Или, по крайней мере, «улучшенная грунтовая».

— По карте-то?

Он засмеялся.

— Да потом, все равно ведь интересно, — добавил я. — Места-то у вас какие: партизанские! Брянский лес.

— Да, места у нас знаменитые. Ты вон с батей поговори, он у нас большим партизаном был. Заместитель командира отряда.

«Батя» — это и был длинноносый задумчивый. О том, что он бывший замком отряда, мне сказал и парень в майке, Саша, с которым мы вдруг разговорились, когда вместе с хозяйкой отправились опять в избушку за молоком. Между прочим Саша — это единственное имя, которое я узнал за все время пребывания в поселке. Хозяйку я звал мамашей, другие ее или никак не звали, или звали мамой; бывшего партизана, хозяина, называли просто «батей». Седого старичка никто будто и не замечал, а пожилого косца я больше не видел, как и женщину с ребенком.

Отвязав рюкзак, вытащив из него полотенце и мыло, я сходил на пруд и поплескался в нем, стоя по колени в воде. Как ни мутная, а все же вода, хоть такая. Настоящее купанье, как сказал Саша, здесь далеко, несколько километров, — или речка Рессета́, или озеро, чуть подальше. Когда вернулся, хозяева пригласили к чаю, нелепо было отказываться.

Молчание царило за чаем. И опять было такое впечатление, что даже здесь, на участке моих хозяев, в этом оазисе, люди собрались случайно. Как и домики во всем поселке. И здесь тоже живут без радости. Несмотря на то даже, что вместе работают на усадьбе, родственники, и, как сказала хозяйка, своими силами строили этот дом. Батя был особенно молчаливым, и сначала возникло даже у меня впечатление, что до сих пор, несмотря на столько прошедших лет, осталась у него непреодолимая привычка к сдержанности и конспирации. Ничего он не рассказывал о своем партизанстве, хотя я и старался вежливо его расшевелить.

Разговаривали мы главным образом с Сашей — о дорогах, об оторванности этих мест. Сам он из города Людиново. «У нас хорошо, все по-человечески, приезжайте, вам понравится! — приглашал он. И добавил: — А тут — богом забытый край. Дыра». И еще сказал, что дорогу здесь собираются строить вот уже лет десять, если не с самой войны. Только собираются. Батя вдруг нарушил свое молчание и добавил, что теперь уже нет смысла строить автодорогу, выгоднее — аэродромы. Хотя места, конечно, здесь знатные, один лес чего стоит. Правда, лес сейчас сильно вырублен и запущен и та мелкорослая мешанина, которую я видел на пути из Дьяконова, имеет мало общего с великими Брянскими лесами, что были здесь когда-то и даже еще перед самой войной. Леспромхоз вырубал как ни попадя, толком не восстанавливали, вот и загубили.

Еще поведали мне, что поселок этот — рабочий. Потому, может быть, дома здесь такие, без деревенской ладности и опрятности.

— Ну и что же, что рабочий? — сказал я, возражая. — Если люди не в поле работают, то жить разве нельзя по-человечески? И в дорожном песке приятно разве изо дня в день вязнуть? Я вот думаю: почему бы всем вам вместе не взяться? Вот — хоть за дорогу. Могли ведь даже во время войны гати настелить…

Общее молчание было ответом. Потом заговорила хозяйка:

— Вот вы говорите: вместе взяться дорогу строить. Мы за дом свой взялись вместе — так его чуть не отняли, когда мы, родственники, надстроить его решили. А ведь своими руками строили — кому помеха?

— Но почему? — спросил я наивно.

— Вы с нашим начальством поговорите, — сказала хозяйка. — Почему того нельзя, этого нельзя? Спросите его!

И опять за столом воцарилось молчание.

После чая я опять попытался разговорить «батю» — показал ему карту со своим маршрутом, пройденным и предстоящим. Глаза его загорелись, он узнал места своих бывших боев. Но почему-то опять ничего не рассказывал.

Заинтересовала его моя электробритва. Он, конечно, видел такие, но сам никогда не брился, не приходилось. И теперь с удивлением ощущал, как она срезает его серебряно-проволочную щетину.

Отправился я на станцию, когда уже совсем стемнело. Тьма в поселке была просто кромешная — хорошо, что взял из Москвы фонарь. Первые метров сто я шел в тающем отсвете единственной, кажется, на всю улицу лампы на столбе у дома моих хозяев, потом же выручал только фонарь. А еще больше — чувство направления, потому что в полной тьме песчаная река, которую здесь называли дорогой, разветвлялась, петляла и запросто можно было забрести куда-нибудь не туда. Несмотря на то что справа и слева угадывались домики поселка, на дороге не было ни души. Лишь редкие окна освещены.

В ожидании поезда я зашел в станционную будку. В ней горел свет и уже было пятеро ожидающих — четыре женщины и мужчина. Велосипед я тоже втащил в будку, прислонил к печке, которая высилась посреди небольшого помещения, и сел на свободное место — между мужчиной и женщиной. На противоположной лавке бодрствовали две повязанные платочками женщины и спала третья, тоже в платочке.

Мужчина, который сидел справа от меня, был маленький хитроватый мужичок с утиным расплющенным носом и лукавым взглядом остреньких, близко посаженных глаз; женщина слева — пожилая, темноволосая, с обычным деревенским пробором и невыразительным вялым лицом. Своим появлением я, видимо, прервал неторопливо шедший разговор. Шел он, по всей вероятности, между обоими моими соседями и той из женщин, которая сидела посредине напротив. По всему было ясно, что со своим новеньким груженым транспортом, в полосатом свитере (стало прохладно), чисто выбритый, я выглядел инородным телом в этой компании, однако никто из них и вида не показал.