Иван Курчавов - Цветы и железо

— В ту комнату?

Таня встала со стула, руки и ноги у нее будто онемели. Ей снова захотелось плакать, и она едва сдерживала себя. «Сашок, милый, дорогой! Как плохо, что нельзя будет сказать о себе всю правду!»

Он приоткрыл дверь и вошел — чубатый, черноглазый, в порванной зеленой куртке, в сапогах, перевязанных веревками и ржавой проволокой. Небритый, заросший длинными волосами, он не был похож на прежнего паренька, каким знала его Таня меньше года назад.

— Сашок!

Он сначала опешил, попятился назад…

— Танюшка! Как ты… сюда?..

Прижал ее голову к груди, долго целовал ее вьющиеся мягкие волосы, разгоряченные щеки.

— Сашок!..

Он посадил ее на стул, а сам сел на кровать. Они долго сидели молча. Сашок взял руки Тани и гладил, гладил их, не отрывая взгляда от ее лица.

— Я часто думал о тебе, только о тебе. Папы и Клавы больше нет… Расстреляли их, проклятые!

— Ой, Сашок! — с болью вырвалось у шее. — За что?

— За что? — он горько усмехнулся. — Плохих людей, Танюшка, они не расстреливают!.. Как ты попала в Шелонск?

Ей очень не хотелось обманывать, но батька строго предупредил: ни слова о делах разведчицы, о связях с партизанами; как-нибудь потом…

— Эшелон, Сашок, разбомбили, домой возвращаться не хотелось: в городе меня все знают… С беженцами в Шелонск пришла… Издали смотрела, как работают военнопленные… Я все время искала тебя… Узнала. Познакомилась с Петром Петровичем, чтобы встретиться с тобой… Какой он хороший!

Она лгала и краснела, боясь, что он поймет ее обман. Но он слушал с напряженным вниманием и всему верил: он не мог даже подумать, что Таня способна говорить неправду.

— Да, хороший старик, — сказал он, выслушав ее объяснение. — Ты письма мои получала?.

— Получала… А потом мне сказали…

— Что тебе сказали?

— Что ты пропал без вести.

Он сжал ее пальцы в своих руках и, будто желая успокоить ее, ответил:

— Напрасно поторопились списать меня со счета!

— Береги себя, Сашок!

Он посмотрел ей в глаза, потер ладонью небритые щеки и спросил:

— А как?

Она искренне созналась:

— Не знаю.

И опять они сидят молча, крепко сжимая руки друг другу, пытаясь найти слова нужные и правильные, внутренне огорчаясь тем, что они, эти слова, не приходят.

— Тебя хотят оставить здесь… у Петра Петровича, — проговаривается Таня.

— Я найду для себя другое место, Танюшка!

— А может, останешься? Мы будем встречаться, Сашок. А? Тут тебе дело хотят подыскать. В общем, какое-то интересное задание… Только молчи пока, ладно?

— Молчу! — Он покорно кивнул головой. — Мы будем встречаться?

— Будем, Сашок!

Голос у нее вот-вот сорвется, а на глазах выступили слезы. Сашок заметил это.

Он всмотрелся в часы на стене и улыбнулся:

— А помнишь, как мы кукушку вытащили?

Она кивнула головой и радостно, словно сделано было что-то очень хорошее, сказала:

— Помню. Только сейчас думала об этом!..

По стенке три раза ударили — условный знак, что пора уходить. А нужные слова так и не сказаны. Сашок поднялся. Он положил руки на плечи Тане, она прижалась к нему — оборванному, пропахшему потом, дымом и землей, но такому родному.

— Я тебя очень люблю, Танюшка, — тихо проговорил он.

— И я тебя, Сашок. Сначала мне казалось, что это просто дружба!.. Нет, Сашок!.. Очень люблю!

В соседней комнате Поленов и Калачников уже нетерпеливо ждали Сашка.

— Иди быстренько, — сказал Петр Петрович, — Шарлотта Кох появилась… Возьми самосад, скажешь, что за табаком ко мне заходил.

Таня из-за плотной тюлевой занавески наблюдала, как Сашок спустился с крыльца и торопливо зашагал к строящейся теплице. Никита Иванович со стороны смотрел на нее и радовался, что дочка получила такой «подарок» ко дню рождения. Она все время улыбалась. Но вот Таня вздрогнула, прижала ладони к щекам и испуганно вскрикнула:

— Она его бьет! Батька, она его по лицу плетью, гадина!

Бледная, словно потерявшая рассудок, она бросилась к двери, но наперерез ей кинулся Никита Иванович, с силой схватил за плечи.

— Куда? С ума сошла? Да ты понимаешь, что это такое?!

— Пусти! — прохрипела она. — Пусти! Я ее!..

Она вся дрожала, словно ее сильно знобило, слезы катились из глаз, но она уже не проронила ни слова.

— Успокойся, Танюшка, — попросил ее Поленов. — Ничего ты не сделаешь, а себя погубишь. Нельзя нам давать волю своим чувствам…

Перепуганный Калачников принес стакан холодной воды. Таня пила, обливая шерстяную жакетку. Она смотрела на Калачникова и Поленова бессмысленным, отсутствующим взглядом и, казалось, ничего не видела.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

В два часа ночи Отто сменился с караула, передав пост ефрейтору, недавно прибывшему из Франции. Это был человек лет тридцати, низенького роста, со следами оспы на лице. Он был не в меру словоохотлив, и уже в первый день солдаты знали, что в предместьях Парижа ему достался богатый «клад», что он не поделился награбленным с начальником команды и офицер быстро избавился от подчиненного, не оценившего преимуществ службы на берегах Сены.

Ефрейтор двигался по тропинке медленно и настороженно. В России иначе нельзя: здесь, говорят, стреляют из-за каждого дома. Около крольчатника ефрейтор чувствовал себя в безопасности. За этим помещением высокая толстая стена. Автомат заряжен. В подсумке несколько готовых дисков. Попробуй сунься! Военнопленные не полезут под автоматную очередь. Он сам пересчитал их — все двадцать пять прошли перед его зорким оком.

Только вот холодно здесь, в России! Почему его загнали именно сюда, в Шелонск? В России есть места и потеплее… Такой мороз — ноздри склеиваются… «С нами бог» — написано на пряжке солдатского ремня. А может, бог с большевиками? Почему он не смягчит морозы, чтобы легче одолеть русских?.. — ходил и рассуждал сам с собой ефрейтор.

Позади что-то хрустнуло. Ефрейтор испуганно вздрогнул, взял на изготовку автомат. Что это? А неприятно было бы встретиться с партизанами! Они, говорят, здесь повсюду. Впрочем, возможность такой встречи исключена. Комендант получил подкрепление — кругом посты, а на мосту установлен станковый пулемет. Скоро в Шелонске будет совсем весело и безопасно: весной прибудет эсэсовская дивизия, а эти молодцы умеют устраивать свой отдых!..

И опять скрип! А может, это скрипят свои же собственные сапоги? Намерзли и скрипят. Ефрейтор встал на каблук и сделал полуоборот. Так и есть! Свои сапоги скрипят…

Он зашел за угол крольчатника, посмотрел на пустынную, будто вымершую, темную улицу, повернулся и не спеша двинулся по тропинке обратно. Но не сделал и пяти шагов, как глухой удар поленом свалил его с ног. В то же мгновение ему засунули в рот тряпку. Человек, сбивший немца с ног, взял его за воротник и поволок по тропинке к крольчатнику. Осторожно постучал в дверь.