Иван Курчавов - Цветы и железо

А в другой комнате Никита Иванович продолжал прерванный разговор.

— Потом напишете, — сказал он, когда Таня ушла. — Только не в «Правду Шелонска», а в «Шелонскую правду»! В защиту Мичурина.

— Туда-то я напишу! А что это вы бороду короче сделали? Или молодым захотели стать? — Петр Петрович подсел к Поленову, пристально взглянул ему в глаза. — А с короткой бородой вы еще знакомее стали! Кого же вы мне напоминаете? И глазами, и голосом?

Никита Иванович прищурился и спросил:

— Наверное, Алексея Шубина?

— Да, конечно его! — обрадовался Петр Петрович. — А вы его тоже знавали?

— Как мне его не знать, Петр Петрович, ведь я и есть Шубин!

— Алексей? Неужели ты? А сказали — в болоте, там… Да неужели это ты, Алексей, друг ты мой хороший?! — Калачников схватил его за руку и долго жал ее своими мягкими ладонями. — А не сказал в тот раз! И не стыдно тебе?

— Дай, думаю, в следующий раз откроюсь. Себя проверял: выдержу или нет?.. А глаз у вас хороший!

— На людей у меня память неплохая! Очень рад, что ты жив! Чайком сейчас угощу, свининкой покормлю: церковный пономарь принес, на водку у меня выменял.

Петр Петрович достал из-под кровати чайник. Примус немного почихал и загорелся синим пламенем.

— А что это у тебя за дочка, Алексей? — спросил Петр Петрович, ставя чайник на примус.

— Вы меня Алексеем не называйте. По документам я другой человек: Никита Иванович Поленов. Дочка-то у меня не родная, так нужно.

— Хорошо, буду помнить, Никита Иванович.

Когда вскипел чай, Поленов позвал Таню. Она вошла в комнату и стала помогать Калачникову: стряхнула салфетку, накрыла стол. Петр Петрович принес из сеней завернутую в чистое полотенце свинину, достал из буфета посуду. Таня разлила по стаканам чай.

За столом Никита Иванович сообщил Петру Петровичу, как важны сведения о предполагаемом прибытии в Шелонск эсэсовцев и какая потребуется еще информация.

— Что в моих силах, сделаю, — выслушав до конца, проговорил Петр Петрович. — Да и Отто мне поможет. Позавчера принес пистолет. Где он взял — не знаю. Попросил за него сто марок, говорит: при случае отстреливаться будете. Я думаю, что он эти сто марок взял просто так: мол, он продал, а я купил — обыкновенная торговая сделка.

— Не провокация, Петр Петрович? — спросил Поленов.

— Я ведь семь раз отме́ряю, прежде чем один раз отрезать, — сказал Калачников. — У него вины перед фюрером и рейхом много, доносить не будет. Когда партизаны нападали на имение Коха, Отто своей собственной рукой отшвырнул немца-пулеметчика, не дал ему стрелять по партизанам. За такое гестапо не погладит по головке!..

— Нам этот пистолет подарить можете? Вдруг пригодится?

— Могу и подарить. А если что, скажу: куда-то запропастился, пожалуюсь на скверную стариковскую память… Да, чуть не забыл: посоветуй, что делать с пленными? Скоро они закончат работу. А потом их опять в лагерь…

— В лагерь? — испугалась Таня.

— Да. А в лагере для них верная гибель! — проговорил Петр Петрович и покачал головой.

— Нет, в лагерь они не должны попасть, — сказал Поленов. — Им нужно помочь бежать!

— Надо подумать. Одного паренька я присмотрел. Огнев за него просил. Хороший малый!.. Надо у себя оставить: может, и его удастся втереть в доверие к немцам, дел в Шелонске будет много. Огнев советовал сапера отыскать. А этот паренек как раз и есть сапер!

— Этот паренек, случаем, не Александр Иванович Щеголев? — спросил Поленов, не сводя глаз с Тани.

— Он, он!

Рука у Тани дрогнула, чай плеснулся на салфетку. Она поставила стакан, отвернулась; Никита Иванович увидел, как у нее задрожали плечи.

— Что такое? — испугался Петр Петрович. — Ты плачешь?

— Нет, — произнесла она чуть слышно, — это так. Одну минутку… Говорите, говорите!

— Потом все поясню, — успокоил старика Поленов. — Нельзя ли, Петр Петрович, пригласить Сашка сюда? Пусть он с Танькой потолкует!

— Почему же нельзя? — Калачников взглянул на часы. — Скоро Отто заступит, его и попрошу. Он отпустит: у Отто сердце человека, а не гестаповца. Сейчас, сейчас…

Сашок мог появиться в любую минуту, а Таня все еще не верила: неужели это он? Думала и многократно задавала себе вопрос, что у них такое было — дружба, любовь? И не могла ответить. Бывало, она радовалась, когда они вместе шли в школу и говорили о всяких пустяках. Однажды Сашок пошутил и пригласил на танец другую девушку. Таня незаметно вышла из клуба и убежала домой, думая о том, что никогда не заговорит с Сашком, что дружба их кончилась и больше не восстановится. Потом несколько дней ходила заплаканная и посматривала на улицу: не появится ли он? А когда Сашок пришел и спросил, почему она ушла из клуба, Таня хотела наговорить ему всяких дерзостей, но этого у нее не получилось, и она лишь попросила:

— Больше не делай так. Ладно, Сашок?!

На фронт она провожала его, не веря тому, что война затянется и окажется такой трудной. Она не плакала, когда Сашок садился в теплушку, но, когда поезд скрылся за лесной опушкой, на душе у нее сразу же стало тоскливо. Сестра Сашка Клава заплакала еще горше, и Таня не находила нужных слов, чтобы успокоить ее.

А через месяц сообщение: «Пропал без вести». Она ходила и недоумевала: как это мог пропасть взрослый человек? Он же не маленький ребенок, чтобы где-то затеряться? Нет, нет, это просто досадное недоразумение, Сашок — боевой и находчивый парень!.. Лишь позднее она поняла, что война идет большая, очень большая, что в такой войне не только человек пропасть может.

А верить в его смерть все равно не хотелось!

Кукушка на часах словно живая: вот-вот прокукует и спрячется за дверцей. Часы, похожие на эти, оставил Тане в наследство дедушка, умерший много лет назад. Кукушка на них куковала до того времени, пока они с Сашком, маленькие и несмышленые, не вынули птицу. Хотели удивить мальчишек и девчонок на улице («пусть кукушка прокукует!»), а огорчили себя: кукушка замолчала навсегда, ни один мастер не согласился отремонтировать часы…

Таня услышала, как в соседней комнате хлопнула дверь, кто-то заговорил по-немецки, потом уже другой голос спросил по-русски:

— В ту комнату?

Таня встала со стула, руки и ноги у нее будто онемели. Ей снова захотелось плакать, и она едва сдерживала себя. «Сашок, милый, дорогой! Как плохо, что нельзя будет сказать о себе всю правду!»

Он приоткрыл дверь и вошел — чубатый, черноглазый, в порванной зеленой куртке, в сапогах, перевязанных веревками и ржавой проволокой. Небритый, заросший длинными волосами, он не был похож на прежнего паренька, каким знала его Таня меньше года назад.