Иван Курчавов - Цветы и железо

Руку подняли все, и первым обер-лейтенант Ганс Хельман.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

«Переданные вами сведения представляют большой интерес. Продолжайте изучение, информируйте один раз в неделю. Где они разместятся? Чем вооружены? Как настроены? Потери на фронте? Куда пойдут после отдыха? Желаю успеха, дорогие товарищи!»

Прочитав радиограмму, Никита Иванович взглянул на дочку и задорно подмигнул.

— Ну, Танька, настоящее дело только начинается! — сказал он, поглаживая пушистую рыжую бороду.

— А если немец Отто набрехал? — заметила Таня, выгребая из печки золу. — Наделали мы тогда паники!

— Петр Петрович верит Отто, — проговорил Поленов, еще раз вчитываясь в текст шифровки. Он подошел к печке. — Будем верить и мы. То, что фашисты имеют в отношении Шелонска какие-то планы, было и раньше известно. Чуточку мы это дело прояснили.

— Давай, батька, прояснять и дальше. Наша рация заржаветь в лесу может!

— А ты следи за ней получше! — посоветовал Поленов, сделав вид, что не понял ее намека.

— Я не о том. Надо почаще передавать такие сведения! Об этих эсэсовцах. А рация в полном порядке.

— Будем, дочка! Слышала? Один раз в неделю. Конечно, если будет что-то новое и позволит обстановка.

Никита Иванович поджег шифровку и долго тер пальцами сгоревший лист бумаги; пепел, словно черная пыль, ложился на под печки. Таня стояла у окна и смотрела в заснеженную даль. Она обернулась к Поленову и тихо сказала:

— Завтра, батька, у меня день рождения. Мама, бывало, всегда что-нибудь дарила.

— Может, и я что-нибудь подарю.

Она обернулась и спросила:

— Что?

Никита Иванович развел руками:

— Пока не знаю, Танюшка.

— Отпусти меня домой!.. Я так по дому, по маме соскучилась! Денька на три…

Он понял ее просьбу как шутку, но отвечал серьезно — знал, что Таня скучает по матери:

— Дома нам с тобой делать пока нечего, только дадим лишнюю работу Эггерту. А мать, сама знаешь, в Чувашии.

— Да, батька, далеко, — задумчиво проговорила девушка. — Что она обо мне подумает? За столько месяцев дочка не удосужилась написать письма!..

— Наверное, разъяснили ей, что к чему, — успокоил Никита Иванович.

— Вряд ли, — усомнилась Таня.

— Не унывай, Танюха. Я для тебя такой подготовил подарок — лучше не придумаешь!

— Что, батька? Скажи, будь миленький!.. Ты же у меня добрый, хотя и кулак!

До сих пор ничего не сказал Никита Иванович про Сашка, опасался, что Таня не выдержит, сорвется, побежит в крепость отыскивать парня — задержат, что останется от легенды о кулацкой дочке? Ведь Сашок ничего не знает про эту легенду… Но и таить от нее долго нельзя. Узнает, что парень живой, — ей же легче будет.

Он так долго смотрел на нее с улыбкой, что Таня уже начала догадываться: батька готовит для нее что-то хорошее, иначе зачем ему затевать этот разговор!

— Я тебе подарю, Танюшка, то, что дороже всякого самого ценного подарка… Я тебе подарю завтра… встречу с Сашком.

Глаза ее расширились, она полуоткрыла рот, какое-то мгновение не могла говорить.

— Это… правда? — наконец спросила она.

— Правда. Он в крепости вместе с другими пленными, парники к весне готовит.

Таня бросилась к Поленову, обхватила его за шею, стала целовать в заросшие рыжими волосами щеки, смеясь и плача одновременно.

— Знал… и молчал?

— Молчал, Танюша. Не хотел раньше времени волновать.

Она покачала головой и проговорила:

— Это было бы такое счастливое волнение!

— Признаться тебе честно, дочка, были у меня опасения: делу бы твоя любовь не повредила.

— Да разве настоящая любовь может повредить делу! — пылко возразила она. — Неужели ты забыл про свои молодые годы?

— Не забыл. Помнишь, как я тебе рассказывал: на все готов был пойти, чтобы доказать свою любовь. От любви пьяным ходил. Да и сейчас люблю. Хорошая любовь что драгоценный металл: и с годами не тускнеет!

— Вот видишь! — Таня одобрительно кивнула головой. — Тогда и меня лучше поймешь…

— Давно понял. Да вот положение твое похуже моего. Все тебе надо прятать — и любовь, и ненависть.

— Завтра день рождения, — нетерпеливо заговорила Таня. — Неужели я увижу Сашка?

Никита Иванович подошел к ней и, решительно кивнув головой, сказал:

— Увидишь! А может, и перебросишься парой слов.

— Батька, а вдруг в крепости Сашок, да другой, а? — испуганно спросила она.

— Александр Иванович Щеголев, черноглазый, боевой паренек, родом из твоего города, все зовут его не иначе, как Сашок…

— Это он! — Таня посмотрела на Поленова и, не удержавшись, заплакала.

Дверь в доме Петра Петровича оказалась открытой, из комнаты валил пар. Заслышав чьи-то шаги, Калачников окликнул:

— Кто там? Проходите, проходите!.. А, борода, добро пожаловать!

Петр Петрович закрыл дверь и попросил раздеваться. Он посматривал то на Поленова, то на его молодую спутницу.

— Дочка! Танька! — представил Никита Иванович. — Что же вы дверь-то раскрыли, Петр Петрович? У вас совсем не жарко!

— Воздух в комнате очищаю, — пояснил Калачников. — Садитесь, садитесь, пожалуйста!.. Редактор ни свет ни заря заходил. Вы, говорит, лично знали Мичурина. Напишите, говорит, что он шарлатан и безбожник. Разделайте, говорит, его под орех, большой гонорар получите. Обещал я ему, пусть только отстанет. Напишу, когда рак свистнет!

Тане не сиделось на месте. Она все еще никак не могла поверить, что увидит — и не когда-нибудь, а сегодня — живого и невредимого Сашка. Ее мало интересовала беседа батьки с Калачниковым, ей хотелось побыть одной со своими мыслями и чувствами. Никита Иванович понял ее состояние и сказал:

— Можешь погулять, Танька. Но уговор: дальше чем за пять метров от дому не уходить!

— Ладно, — покорно согласилась Таня.

— Там работы идут, а охраняет пленных не Отто, а другой, — сказал Калачников. — Ефрейтор, из Франции недавно прибыл. Злой как черт!.. Уши и нос успел себе поморозить… Шарлотта, дочка Коха, должна скоро заявиться. Не терпится ей: цветы и свежие овощи нужны!

— Тогда лучше не выходить на улицу, — посоветовал Никита Иванович.

— И это верно, — согласился с ним Петр Петрович. — Возьми-ка, милая, книжку, да иди почитай в другой комнате… Вон Чехов в шкафу справа стоит. Его можно читать при любом настроении.

Таня не возражала. Она взяла томик Чехова и удалилась в соседнюю комнату. Здесь стоял круглый старинный стол, рассохшийся и скрипучий, не прикрытый салфеткой, с пятнами краски, с круглыми отверстиями от выпавших сучков. У стенки слева притулилась ровесница столу — металлическая кровать с потускневшими шарами и поломанной сеткой. И все остальное было стареньким и пыльным: и два венских стула, и картина в раме, и часы с кукушкой; часы не ходили: кукушка когда-то выскочила наружу да так и осталась.