Олег Азарьев - Искатель. 2013. Выпуск №5

Здесь его голос вдруг затрепетал, как догорающий в ночи костер.

— Она… она… — он пытался продолжить, но только всхлипывал.

Я молчал, не зная, что говорить и делать.

— Вы поймете меня, — наконец произнес он, немного успокоившись. — Кроме мамы, я почти ни с кем не общался. Если и решался заговорить с людьми, то по крайней необходимости — на бегу, на расстоянии, обрывочно. Они едва слышали меня. Почти все, что я знаю о мире, — все это из книг, из газет… Но они были лишь окнами в мир. Как на выставке: смотри — да не трогай! А мама стала дверью. Она оберегала на улице, утешала дома, научила тому немногому, на что я способен в жизни. Еще молодая, она пожертвовала всем, чтобы хоть как-то помочь. Это от нее я узнал, что люди на самом деле не такие… Что они не злы, не агрессивны, и это все оттого, что я пока не совсем здоров. Но я поправлюсь — она не уставала говорить мне это! — и все встанет на места. У меня будут друзья, коллеги, любимая девушка. Уже шестнадцать лет, как мамы нет, но до сих пор почти каждый вечер ностальгия по ее тихому, мягкому голосу… Иногда даже не верится, что я смог прожить эти годы без ее забавных историй, без ее мятного печенья, без ее вечного оптимизма, на который — о, теперь я знаю! — Мне не следовало слишком полагаться.

Мама раздобыла какую-то справку об инвалидности, которая уберегла меня от школы — и я сидел дома. Дружил с книгами, приятельствовал с телевизором. Пока однажды мама не принесла из книжного коробку с гуашевыми красками. Как сейчас помню: она три рубля стоила, мама их выиграла в лотерею. Тогда в книжных крутили такие пластиковые барабанчики с билетиками — и при удаче можно было получить деньги на покупку.

Краски и кисти сообщили мне, чему отдам жизнь. Ясное дело, учителей у меня не было. Но были учебники, были репродукции и — что важнее всего! — была уйма времени… Я часами разглядывал известные полотна — вникал в тайны игр света и тени. Лишь кое-что потом смог увидеть в подлиннике. Да, пять или шесть раз в жизни мне удалось побывать в музеях: в будни, утром, обманув билетерш и гардеробщиц… Ну вот. А в той больнице я побывал всего раз. Как-то мама познакомилась с одним старичком-профессором. Не знаю, клеился он к ней или просто проникся. Но через какое-то время она все-таки решилась меня к нему отвести — поздно вечером, со всеми предосторожностями. Старичок был радушен. Он с улыбкой нас встретил, долго говорил с мамой, они смеялись. А потом старик вдруг подошел ко мне поближе — и его улыбка исчезла. Не успела мама двух слов ему сказать, как он сел на диван и больше уже не глядел в мою сторону. Потом попросил воды, а еще через несколько секунд повалился на бок. Мама быстро вывела меня и побежала куда-то по коридору… Как я понял потом, у старичка приключился сердечный приступ. Вы догадываетесь, что больше меня никто не обследовал. Гипотезы так и остались гипотезами: мой организм работает как-то по-особенному, но как именно — не известно до сих пор. Я невольно провоцирую людей на воспоминания. Естественно, у всех они разные, но я присутствую в каждом. Те за столом, которых вы моими друзьями назвали… Кем я для них только не был! Один заявил, что я Димон, с которым он в ПТУ учился. Другой — что ходил со мной в музыкальную школу, которую мы на пару ненавидели. А какая-то дамочка визжала, что я был ее первой любовью и вообще никакой я не Димон, а самый натуральный Аркаша. Хорошо, что они уже здорово накачались и на все класть хотели. Да и воспоминания оказались безобидными. А то иной раз скандалы выходят: то я глаз кому-то выбил, то пятьлысяч не вернул… И самое страшное: чем дольше я рядом с человеком, тем больше образов он в себе воскрешает. Посиди я тогда за столом еще, каждый припомнил бы и наше общее детство, и хулиганскую юность, и — не знаю! — может, любовный треугольник на первой работе. Все, что могло случиться со мной, но не случилось.

Два-три раза судьба сталкивала меня с людьми нос к носу и не позволяла бежать. Как-то застрял в лифте с пожилой женщиной. И выслушал от нее невероятно трогательную историю о брате, пропавшем еще во время Великой Отечественной. Было очевидно: мне слишком мало лет, но у нее даже сомнений не возникло. Рыдая, она рассказывала мне о наших смоленских годах, о крошечном одноэтажном домике, в котором мы жили, о том, как ушел на фронт отец, как началась оккупация, как погибла наша мать, как мы потеряли друг друга… Но лифт все не трогался, помощь не приходила — и понемногу женщина вспомнила, как мы встретились в 70-х. Как я познакомил ее со своей семьей, как мы навешали друг друга, как мечтали купить дом с участком, чтобы жить всем вместе — одним родом… Как потом заболела и умерла моя жена, как уехал за границу сын, как я переехал жить к сестре, как мы дружно прожили долгие годы, как сегодня она отправила меня за кефиром, а я не купил — почему, кстати, Пашенька?.. И слова, слова ее звучали так искренне, что на какие-то мгновения я задумывался: а может, это у меня галлюцинация памяти? Может, это я не помню, кто я и что? Может, и вправду обрел я сестру, которую теперь признать бы да и зажить по человечески — как все, то есть? С тех пор предпочитаю ходить по лестнице.

— А вы ни разу не пробовали… ну, как-то использовать свой дар, что ли?

— Использовать что?! Дар? Вы называете это даром?!

— Я не то хотел сказать. Не пытались ли вы обратить все это себе на пользу?..

— А какая тут может быть польза? Представьте человека с пистолетом в руке. Он куда-то целится. На что в этой ситуации может повлиять курок? На направление выстрела? На скорость пули? На судьбу мишени? На что?! Понимаете, я — курок. Спусковой крючок. Триггер. Я не могу влиять ни на кого, даже на себя. Только запускаю чужие ржавые механизмы. Как они заработают и где остановятся, мне не то что предопределить — знать не дано! Каждый раз, оказавшись близко к человеку, я весь холодею и молюсь о том, чтобы он не почувствовал моего присутствия. И не узнал во мне давнего и лютого врага. А вы говорите — дар!

— С чего же вы живете?

— О! Хвала эпохе интернета: чтобы найти прокорм, нынче не нужно и входную дверь открывать. Детям информационного общества рукопожатия однажды станут вообще не нужны. Я, знаете ли, дизайном промышляю. Много чего делаю, в основном для других и за других — но на хлеб хватает с избытком. Впрочем, иногда и для себя кое-что пописываю. Во всех, кто живет в неодушевленном мире, рано или поздно просыпается самомнение творца…

— Так эти рисунки…

— Вот! Догадались. Да, это я их ему прислал. Долго с собой боролся, но все-таки не победил. Я жил этим столько лет, а толком никто живопись мою и не видел — так, в сети разве что. А ведь хочется, чтобы все было по-настоящему. Чтобы холсты, чтоб вернисаж! Пусть меня там не будет, пусть я останусь инкогнито. Но все-таки что-то живое! Вот я и решился ему отправить некоторые вещи: как-никак, большой художник…