Иван Дроздов - Похищение столицы

Генерал накануне полета сказал: «Мы там остановимся у фермера. Это наш человек».

Садились при ярком освещении взлетно–посадочной полосы. Самолет долго еще, сотрясая пространство страшным гулом моторов, ехал по полю, и когда остановились и стали выходить, то было почти темно. Лишь слабый свет, лившийся из каких–то дальних фонарей, высвечивал лица пассажиров.

Полумрак царил и в аэровокзале. Видно, тут умели экономить электроэнергию. Генерал Муха уверенно пересекал помещение вокзала, скорым шагом вел своих спутников к выходу.

— А вы тут как дома, — сказала жавшаяся к нему и боявшаяся отстать Катерина.

— Да, я тут бывал, — повернувшись к ней, добавил: — И не однажды.

Это поразило Катю, но она ничего не сказала. Не знала она и никогда не узнает, что генерал начинал свою службу в подразделениях разведки и в Австралии у него были свои интересы.

Быстро разглядел он и человека, поджидавшего его на перроне. Тепло, но сдержанно поздоровался с ним, представил своих спутников. Мы еще не сказали, что были они теперь путешественниками из России — братья Ивановы и жена младшего из них. Генерала звали Иван Иванович, Олега — Василий Иванович, а Катя превратилась в Марию Николаевну.

Встречавшего назвал Михалычем. Тот, пожимая им руки, сказал:

— Так и зовите меня: Михалыч. У нас тут по–русски, без церемоний.

Он хотя и чисто говорил по–русски, но акцент к его речи подмешался. И было непонятно, что за акцент расцвечивал его слова — не то английский, не то французский. В Австралии единого народа не было; сюда, как в Америку, понаехало людей со всего света. И аборигены со своей многоцветной палитрой языков, да такой, что северяне совершенно не понимали южан, сохранились тут едва ли не в первозданном виде и пользовались большим уважением. На вид Михалычу было лет пятьдесят, и ростом он хотя и не выделялся, но сила в нем слышалась медвежья. Истинно русский человек!

Автомобиль у него был длинный, из трех салонов. Катю посадили рядом с Михалычем, а «братья Ивановы» расположились в среднем салоне.

Ехали быстро, — благо, машин встречных и попутных было мало. Михалыч ничего не спрашивал, а гости сохраняли деликатное молчание.

Вначале дорога была узкой и не очень хорошо накатанной, но вот вдали, поверх розовой дымки, засветилась гладь моря. И машина вынеслась на шоссе, которое по всем признакам отвечало стандартам европейских стран и нашим самым лучшим дорогам. Михалыч увеличил скорость, и Катя на спидометре увидела цифру «140». На такой скорости они проехали еще с полчаса, а затем свернули от моря в глубь материка, и тут уже дорога была плохой, под стать нашим проселочным.

Справа и слева тянулись полосы кустарников, за ними поля, сплошь зеленые. И не было видно уборочных машин, и людей на полях не было. Катя знала, что у нас, в России, начиналась уборочная страда, а тут никакой жизни на полях не видно.

Катя сказала:

— У вас все, как у нас весной.

— Тут и есть весна, — ответил Михалыч. — Вот сегодня будет жарко — температура за тридцать.

— А вы живете далеко от моря?

— Далековато. Километров двадцать будет.

Дорога петляла между каменистыми скалами; они, как древние великаны, стояли тут повсюду и напоминали солдат, изготовившихся для атаки. Скалы были желто–коричневыми, как и вся земля, не покрытая посевами. Катя знала о начинавшейся где–то за этими полями гигантской пустыне, но теперь о ней не думала, а думала о том, как не похоже все, что она тут видит, на родное, российское. Тут и деревья походили на каких–то древних старичков — разлапистые, корявые. И листва у них тянулась книзу, точно хотела пощипать травку.

Ферма вывернулась сразу — из–за высоких камней; квадратное поле, покрытое свежей зеленью, а на краю поля дом и несколько хозяйственных построек.

Гостей никто не встречал; дверь главного подъезда была настежь открытой, а коридор и большую комнату разделяла рама с бесцветной металлической сеткой. Начиналась жара, в воздухе носились едва видимые стаи крылатых вездесущих насекомых.

В комнате нижнего этажа, — она была большой, похожей на театральный вестибюль, — был накрыт стол, и с верхнего этажа, по лестнице из красного дерева, величаво спускалась хозяйка. Это была женщина лет сорока, в меру полная, с виду здоровая, краснощекая, с шапкой волнистых каштановых волос и синими веселыми глазами. Она улыбалась. Без церемоний подошла к Катерине, протянула руку:

— Я Оксана, очень рада вас видеть.

И поклонилась Олегу. А Мухе протянула обе руки:

— Сколько лет, сколько зим, а вы, слава Богу, не меняетесь.

Было видно, что они знакомы давно.

Оксана говорила по–русски, но и в ее речи был заметен налет чужого языка.

— Вы хорошо говорите по–русски, — сказала ей Катя, на что Оксана, махнув рукой, ответила:

— Говорим–то мы хорошо, да все русское от нас далеко — так далеко, что душа измаялась в думах по родному.

И широким жестом пригласила гостей к столу. Разливая вино и соки, продолжала:

— У нас с Михалычем трое сыновей — все взрослые, поженились и живут в городе. И будто бы неплохо устроены, а только от них и слышишь: Россия, Россия, — хотим домой.

— А они что ж, в России родились?

— Тут они, на ферме на свет появились; Россию–то и глазком одним не видели. А я им все больше про свое украинское сельцо на Донетчине рассказывала, но они мою Вкраину милую и ни разочки не вспомнють, а им все подавай Россию. Вот ведь как она тянет человека русского — Россия!..

Оксана встрепенулась над столом, точно курица на гнезде, запричитала:

— Да что же это я все болтаю, болтаю, лучше вы нам расскажите, как там Россиюшка наша поживает. Тут–то газеты пишут, будто тайные вороги у нее объявились, да изнутри Кремль каким–то порошком белым взорвали. Вроде бы голод и мор по русской земле пошел. А?.. Неужто вправду говорят?

— Оксана! — густо пробасил Михалыч. — Ты как мельница, разговоришься — не остановишь. Пусть люди расскажут: как они до нас добирались, какие у них планы, чем мы им помочь можем?

— Планы у нас нехитрые, пожить в Австралии хотим. А если понравится, так и насовсем останемся.

— Ой–ей! — воскликнула Оксана. — Не приведи вам Боже!..

— Оксана! — еще громче рявкнул Михалыч. — Дай людям сказать слово.

— Ну–ну, молчу я, только ты не шибко ори на мене. Не спужалась.

Она виновато взглянула на гостей, словно прося у них прощения за грубость мужа. Катерина тоже была смущена; воспитанная в семье, где вежливость и даже ласковый тон были неписанным правилом жизни, и даже в милиции в офицерской среде неизменно соблюдалась высокая культура отношений, она дивилась такой перепалке, но, конечно же, делала вид, что ничего не замечает. Впрочем, скоро поняла, что отношения между Михалычем и его женой очень сердечные, а резкий тон речи хозяина всего лишь черта характера, которая как раз и обнаруживает его искренность и простоту.