Иван Дроздов - Похищение столицы

И в ее сознании невольно возникал вопрос: ну, а мы, русские?.. Мы–то и совсем не имеем этого эгоизма. И даже наоборот: готовы на руках нянчить любого инородца, кормить его с ложечки, оставлять в больнице своего новорожденного, а бросаться на помощь ребенку чужому. Что же мы за люди? Уж не эту ли нашу черту имел в виду поэт, сказав: «Умом Россию не понять…»

И странное дело! Казалось бы после таких размышлений ей бы невзлюбить русских людей, а она слышала, как в сердце ее к каждому русскому появлялось теплое чувство. Она всех сородичей считала родными и жалела их, и как–то горячо и нежно любила.

По–иному воспринимала слово «народ». Он, этот народ, был разный: и напивался пьяным, и превращался в бомжей, и унижался на рынках, помогая кавказцам таскать ящики с фруктами, — всяким она видела русского человека, но вот что было интересно для нее самой и она не могла бы себе объяснить: не было презрения к русским людям, даже мимолетного слова осуждения никогда не срывалось с ее губ. Она любила русского человека таким, каков он есть, любила за то, что человек был русским; что не ему, так его дальним и ближним родственникам мир обязан тем, что была одержана победа в Великой Отечественной войне; что наши солдаты спасали Европу во многих других войнах; что русскими были Гагарин и Жуков, Пушкин и Толстой, Александр Невский, Суворов, Петр Первый. В груди ее воспламенялось стремление содеять что–нибудь и самой такое, чем могли бы гордиться люди.

Поначалу она скрывала свои националистические чувства даже от мамы, но однажды тот же Тихий показал ей брошюру, и в ней говорилось, что национализм — официальная философия Америки и всех других стран мира, всех без исключения! Но только об этом молчит наше телевидение, молчит потому, что там работают одни евреи и для них всякий национализм, кроме своего собственного, губителен. Ведь тогда им скажут: вы, евреи, поезжайте в свою страну, в Израиль, а мы, русские, — хозяева на своей земле и всюду на важных постах расставим своих людей. Но, чтобы этого не случилось, они на всех углах орут о националистах, антисемитах и даже фашистами называют тех, кто в годы войны их же спас от немецких фашистов.

Боже мой! Как же много ей привелось узнать в последние год–два! И как много давала ей работа в милиции!..

Близилась полночь. Катя задремала в кресле и не заметила, как к ней вошли Муха и Олег. Они тоже расположились в креслах, и Олег тихо–тихо, как это делала Катина мама, позвал ее:

— Катерина! Хватит спать.

Катя проснулась и от неожиданности даже ойкнула, и застеснялась, стала поправлять прическу, хотя она была в полном порядке. А Олег заговорил:

— Через час за нами придет машина, а через три мы уже будем в воздухе на пути в Берлин, а оттуда полетим в Дели, а уж из столицы Индии махнем в далекую Австралию и приземлимся в аэропорту Дарвин. Примерно двое суток займет наше путешествие.

Сделал минутную паузу и затем, обращаясь к Катерине, громко, почти торжественно возвестил:

— У вас, сударыня, есть еще время одуматься и решить, стоит ли пускаться с нами в такое дальнее и рискованное путешествие.

Катя, не задумываясь, ответила, — и тоже тоном нарочито торжественным и несколько шутливым:

— Стоит! Я это для себя давно решила. Вижу, что народ вы рискованный, я даже думаю, не вполне нормальный, но и во мне кипят страсти Дон — Кихота: я вместе с вами хочу спасать Россию.

— Вот–вот, Родион Иванович, — повернулся Олег к генералу, — вы теперь видите, какую особу я имел неосторожность полюбить. И полюбил до беспамятства, до помрачения ума. Вот скажи она мне теперь, что не желает и знать меня и хочет сейчас же вернуться домой к мамочке, и я тоже поплетусь за ней, поселюсь рядом и буду счастлив уже только тем, что хоть один разок в день увижу ее, посмотрю, как она со своим избранником выйдет погулять или направится в театр, ресторан… А?.. Вы теперь понимаете, в какую я зависимость попал и можно ли на меня полагаться?..

— Понимаю, и вполне одобряю ваш выбор и вашу зависимость. Я бы тоже с радостью подставил шею под такой хомут, да уж стар теперь и не могу рассчитывать на внимание такой примадонны. Однако хотел бы знать, что за причина вынудила вас затеять такой ответственный разговор в момент, когда нам предстоит дальняя дорога, казенный дом и казенные интересы?.. А?.. Расскажите.

— Вот именно: казенный дом и всякие казенные интересы. Ну, ладно, мы с вами мужики, нам на роду написано мыкаться по свету, добывать счастья себе, родным, стране, но ей–то — в ее возрасте, с ее красотой и такой счастливой судьбой, которая так удачно складывается на Родине.

— Довольно! А то я расчувствуюсь и расплачусь. Мне поручили вас генерал Старрок, полковник Автандил — властные люди России; наконец, и присутствующий здесь генерал доверяет мне. Вот я и оправдаю их доверие. Я ни на шаг от вас не отойду, и если надо будет сразиться с врагами — умру рядом с вами. Таков мой долг, и в этом я вижу смысл своей жизни!

Олег, взволнованный этими словами, подошел к ней, взял ее руку и нежно поцеловал. И сказал — впрочем, и на этот раз не то шутя, не то серьезно:

— Хорошо, мадмуазель, черт с вами!.. Но не говорите, что я вас не предупреждал.

И повернулся к Мухе:

— А вы, Родион Иванович, будьте нам посаженным отцом и священником: благословите нас в трудную дорогу — и не только в Австралию, но и до самого гроба.

Генерал перекрестил и соединил их руки. Катя же их обоих поцеловала. Она сердцем слышала искренность этой словесной дымовой завесы, на которую только и способен был Олег. В другой форме, другим тоном и другими словами он ей признаваться в любви не мог. И уж тем более предлагать ей руку и сердце.

С нижнего этажа раздался голос Радзивила:

— Вас ожидает машина!..

В Дарвин прилетели в тот предутренний час, когда горизонт над водами Тиморского моря начинал светлеть, море покрывалось бликами неясного происхождения, а небо становилось темно–синим. Земля, только что клубившаяся под крылом точно чернильная туча, вдруг прояснилась и стала далекой–далекой.

Пока делали круг над морем и, снижаясь, заходили на посадку, горизонт все более раздвигался и земля становилась виднее. Она поражала ровностью и тоже походила на море, но только блики на ней не появлялись. Катя вспомнила, что летят они к тому берегу Австралии, где на тысячи километров распростерлась Большая песчаная пустыня и только по берегам стоят в отдалении друг от друга города, тут и там разбросаны рыбацкие поселки, а фермеры–земледельцы возделывают поля. Береговая же черта, стянувшая ремнем континент, тянется на тридцать шесть тысяч километров!