Олег Гончаров - Полонянин

Кое-как извернулся я, на спину его опрокинул, под себя подмял да всей тяжестью навалился. Он отбрыкивается, скинуть меня с себя хочет. Морду воротить начал, силится на ноги встать. Ухо мне подвернулось, так я в него зубами вцепился. Рот шерстью вперемешку с волчьей кровью забило. Соплю я носом, но ухо его не выпускаю. Аж зубы от натуги заломило.

Он выкручивается — я держу. Он хрипит — и я хриплю. Упираюсь изо всех сил. Сильный он, а я тяжелый. Давлю его, а у самого мысль: «Только бы выдюжить… только бы удержать…»

Вот ведь как порой жить-то хочется.

— Добрый, — слышу, зовет меня кто-то. — Добрын, — угадал я голос.

Значит, жив Григорий. Значит, подеремся еще…

— Все, Добрый. Все. Ушли они.

Чую — волк подо мной затих. Не дышит больше. Не трепыхается.

Отпустил я его. На сторону отвалился. Отплевался от шерсти волчьей. И засмеялся сипло. Над собой засмеялся. Над страхом своим. И понял, что осилил я его. Нет его больше. Отступил. А то, что трясет меня мелкой дрожью, так это с устатку великого. Это пройдет.

— Ты как? — Григорий ко мне на четвереньках подполз, в крови весь, на лбу царапина вздулась, одежа изодрана, но сам целый вроде.

— А т-т-то не в-в-видишь. — И я снова засмеялся, пуще прежнего.

— Чего ржешь-то? — еще один голос. Знакомый как будто, а не помню чей. Подняться пытаюсь. Разглядеть хочу, кто там, а не могу. Сил нет.

— Ты его сейчас не тормоши, -это опять Григорий. — С испугу это.

А меня смех раздирает. До икоты. До коликов. Смеюсь и остановиться не могу.

— Бу-бу-буланый как? наконец смог я из себя выдавить.

— Цел твой Буланый, — словно маленького, погладил меня Григорий по волосам. — Никифор его огнем отбил. Напуган только конь не меньше твоего.

— Н-н-не испуг это, — я ему. — Эт-т-то я от радости. А сам-то Никифор?

— Плохи с ним дела, — тяжело вздохнул Григорий. — Порвали его сильно.

— Жив он? — И не до смеха мне сразу стало.

— Живой, — снова тот же смутно знакомый голос. — Только если ты разлеживаться станешь, долго ему не протянуть.

— Кто это? — взглянул я на христианина.

— Или не признал?

— Я это. — Заскрипел снег, и в неверном свете разворошенного костра увидел я, как кто-то склонился надо мной.

— Баян?!

— Угу, — кивнул подгудошник. — А ты, небось, думал, что это сам Сварог с тобой разговоры ведет?

— Если бы не Баян, — сказал Григорий, — догрызали бы нас уже серые.

Поднялся он кое-как. Зашатало его, но на ногах устоять сумел.

— Пойду, — говорит, — за Никифором пригляжу. В беспамятстве он. Так и лег возле твоего коня.

И поковылял к послуху. Я ему вслед посмотрел: под березой костер догорает, рядом коник мой стоит, с ноги на ногу переминается, а подле коника на земле что-то темнеется. Сразу и не поймешь, то ли человек, то ли груда листвы опавшей в кучу сбилась. Досталось жердяю. Лежит, не шевелится, только постанывает тихо.

— Давай, — протянул мне руку подгудошник, — и ты вставай полегонечку.

Ухватился я за руку протянутую, приподнялся было, но лишь сесть смог. Ноги не держат. Дух бы перевести.

— Посижу немного, — вздохнул я, — в чувства прийти мне надобно.

— Как знаешь, — понимающе кивнул он.

— Откуда ты? — спросил я Баяна.

— С небушка свалился, — улыбнулся подгудошник.

— А если без шуток?

— Я все это время недалече был, — подгудошник волка убитого уцепил, отволок в сторонку. — Здоров серый, — достал он нож и хвост ему отчекрыжил.

Только клинок по позвонкам скрежетнул, да кровушка на землю брызнула.

— Лихо ты его, — удивленно он на меня взглянул.

— Со страху это великого, — ответил я. — А может, просто жить очень хотелось…

Баян, словно опахалом, хвостом волчьим обмахнулся.

— От всех страстей, от всех напастей оборони мя, лесной хозяин, — проговорил и мне обрубок кинул. — Держи, Добрый. Оберег тебе от жити и нежити лесной.

Поймал я хвост, а сам смотрю: у меня из рукава красный ручеек бежит. Прихватил меня волчара.

— Так все же, — поморщился я от пришедшей внезапно боли и на подгудошника взглянул, — с какого перепугу ты здесь очутился?

Откинул зло хвост волчий в сторону, полыхнуло в руке калечной, стоном наружу вырвалось. Стерпеть не сумел, но и не слишком погорился. Пусть болит, сам-то живой ведь, хоть и потрепанный.

— А ты не рад мне? — вопросом на вопрос ответил подгудошник.

— Рад, — признался я.

— Мужики, — Григорий нас позвал, — худо Никифору. Господь вот-вот его к себе заберет.

— К людям его надобно, — ответил Баян. — Здесь недалече весь. Там знахарка сильная живет. Коли Иисус твой дозволит, так жердяя на ноги поднимет. Или снова скажешь, что все в руках Божьих?

— Не скажу, — отозвался христианин. — Выручать парня надобно.

— Ну вот, — Баян ладонь о ладонь ударил. — Совсем другое дело. А то развели тут…

— Подсоби, — Григорий попробовал поднять жердяя, но не смог. — У меня сил не хватит его на коня взвалить.

— Ты хвостом не расшвыривайся, — тихонько мне калика сказал. — К поясу привесь и носи с гордостью. Не всякий голыми руками хозяина лесного задавить сможет. Я бы не смог, — повернулся он и пошел христианину помогать.

Подивился я тому, как Доля с Недолей на этот раз нитки свои свили. Кажется, что недавно совсем калика христианина хотел жизни лишить, а теперь вон, на выручку пришел. Вместе Никифора на коня подсаживают, и не скажешь даже, что враги…

Понимал я, что неспроста калика вдруг на поляне оказался. Ох, неспроста. И не сознался сразу, почему он вдруг нам на выручку пришел. Не прост Баян, хоть простым и казаться старается. Только все тайное рано или поздно явным становится. Как там бабуля приговаривала? Что было, видели, а что будет — посмотрим…

Застонал Никифор. Растормошили-таки они жердяя. Веки послух приподнял, взглядом на подгудошника наткнулся. Глаза в страхе вытаращил.

— Волкулак!!! — громогласно проревел и снова в беспамятство впал.

— Надо знахарке сказать, чтоб она из него еще и страх вылила, — сказал Баян спокойно.

— Прости, Господи, — перекрестился Григорий.

— Простит, — рассмеялся подгудошник, — куда он денется? Он у вас всех прощает. Точно все вокруг виноватые.

Промолчал христианин.

А я хвост подобрал, за кушак заткнул, на ноги поднялся. Вздохнул глубоко. Головой помотал, чтобы слабость с себя стряхнуть.

— Слава тебе, Даждьбоже, за то, что от смерти меня уберег, — сказал тихо и на небо взглянул.

Красивое оно. Наволочь низкая его от мороза прикрыла, а в прорехи звезды проглядывают. Яркие. Веселые, как глаза любимой моей.

— Ничего, Любавушка, — прошептал я. — Потерпи, милая. Еще чуток осталось, и увидимся мы.