Интимная жизнь наших предков - Бьянка Питцорно

Между тем оставшаяся без присмотра трехлетняя Барбара, проскользнув между отцовскими ногами, уже добралась до кровати и, не испытывая ни малейшего страха, а напротив, с большим интересом разглядывала блестящие туфли покойного.

Чуть понизив голос и стараясь не размахивать руками, обе сестры и Лауретта тут же сцепились из-за выбора похоронного бюро, текста некролога для газеты, списка наиболее близких друзей, которых нужно обзвонить с трагическим известием лично, но в первую очередь – из-за того, как будут выглядеть сами похороны. Лауретта защищала выбор дяди, не раз заявлявшего, что он против религиозной церемонии, но Санча и Консуэло изо всех сил сопротивлялись такому демонстративному попранию принципов, что, по их словам, вызвало бы в городе грандиознейший скандал.

– Верил Танкреди в Бога или нет, никакого значения не имеет. Наш отец тоже говорил, что предпочел бы гражданские похороны (ты этого, конечно, помнить не можешь, ты тогда еще не родилась), да только мама его не слушала. Традиции нужно уважать, на карту поставлена семейная гордость. Мы же не хотим, чтобы нас считали коммунистами?

В конце концов они пришли к соглашению: краткая приходская церемония с благословением гроба, но без мессы – пусть люди думают, что погребальная служба пройдет в Ордале.

Дино Аликандиа отвел доктора Креспи в сторону:

– Как вам кажется, мой шурин оставил завещание? Вы знаете, где его бумаги?

– На столе в его кабинете, я полагаю, – ответил доктор.

Ящик стола был заперт на ключ. Романо предложил воспользоваться отверткой. Пока они спорили, пришла Лауретта:

– Ты что, это же антикварная мебель! А ключ у меня. Что ты так скривился? Он сам отдал мне ключи от всего дома. И завещания здесь в любом случае нет.

Но обеспокоенные кузены Аликандиа и Джулио Артузи, подозревавшие, что их обделят, все равно решили проверить. В ящике лежал лист бумаги, на котором изящным, хотя и чуть старомодным дядиным почерком было написано: «Все важные документы в сейфе. Завещание хранится у нотариуса Олдани».

– О, слава богу, оно у нотариуса. Значит, все будет по закону.

– И надлежащим образом оформлено, так что никто не сможет спрятать его или уничтожить: слишком много свидетелей.

Прибыл директор похоронного бюро. Он привез каталог гробов и рулетку, чтобы снять мерки. Барбара, уцепившись за зеленое покрывало, следила за ним широко раскрытыми глазами.

– Подготовьтесь к перевозке в Ордале, где расположен наш семейный склеп, – велела Санча.

– Он хотел, чтобы его кремировали, а прах отвезли во Флоренцию и захоронили рядом с матерью и сестрой, – впервые подала голос Армеллина.

– Кремация? Какая ерунда! Надеюсь, он зафиксировал это желание в письменном виде? Но даже если так… Его нужно похоронить в Ордале, где лежат его отец, трое наших братьев и Инес. Куда отправимся мы и наши дети, когда придет время!

Армеллина пожала плечами, как бы говоря: дело ваше, в конце концов, это не так важно.

Лауретта тем временем закатила сцену Витторио и его жене, обвинив их в том, что они осматривали серебро и фарфор, оставив дочь без присмотра, и та больше часа с весьма близкого расстояния наблюдала за покойным с нездоровым интересом. И кстати, совсем измяла край покрывала, добавила она едко. В ответ полетела ругань. Ада, сидевшая в кресле рядом с Армеллиной, слышала все приглушенно, как будто издалека или в неясном сне. Ей казалось, что секундная стрелка застыла или даже двинулась вспять. Но нет, уже приближалось время обеда, и родственники понемногу начали испытывать голод. Если бы они были крестьянами или, как выразилась Консуэло, «городским отребьем», друзья и соседи уже принесли бы им горячей еды, чтобы не пришлось готовить: в доме покойника огня не зажигают, таков крестьянский обычай. Но Бертран-Ферреллы не были ни крестьянами, ни мелкими лавочниками: в доме, как-никак, держали двух горничных и экономку, поэтому Санча и Консуэло ожидали, что Армеллина наконец покинет свое кресло и прикажет подавать обед. Ну или Лауретта об этом позаботится, раз уж ведет себя как хозяйка. Однако ни та ни другая и виду не показывали, будто собираются удалиться в сторону кухни.

Самим распоряжаться, чтобы накрыли стол на такую толпу, было бы невежливо, а выказывать аппетит в присутствии покойника – вообще дурной тон. Так что после недолгих переговоров все решили разойтись обедать по собственным домам, а вечером, вернувшись, принимать соболезнования от друзей и знакомых. Разумеется, новость уже разлетелась и сюда сбежится вся Донора, удовлетворенно заметила Консуэло. Непременно нужно заказать что-нибудь к чаю – соленых крендельков или пирожных.

Лауретта хотела остаться, но беспокоилась о детях: конечно, отец мог забрать их из школы и накормить, но после с ними нужно было позаниматься и отправить до ужина играть к друзьям.

– Иди-иди, – сказала синьора Креспи, надевая пальто. – И постарайся немного отдохнуть, ты выглядишь очень расстроенной. Я справилась на кухне, обед для Ады и Армеллины уже готов, а потом им тоже неплохо было бы прилечь. Костантино скажу закрыть ворота и не отвечать на домофон: объявление похоронное бюро уже вывесило, мы просто допишем от руки, что до пяти посетителей не примут.

«Наконец-то все ушли», – с облегчением подумала Ада. Она сожалела о том, что не смогла защитить дядю от этой суматохи, от пересудов, от всеобщего безразличия к его беззащитному телу. А главное, не смогла защитить Армеллину от презрительных взглядов. Если бы они знали, кто она на самом деле… «Возможно, мне не стоило уничтожать дневник: сейчас, наверное, самое время для пощечины, и пусть устыдятся, как устыдилась когда-то бабушка».

Но зачем, с какой целью? Все бесполезно, все теперь бесполезно, раз дядя Тан ушел.

Почувствовав, что совсем разбита, что тело ломит от усталости, она встала с кресла и сделала пару шагов по комнате, чтобы размять ноги.

– Сходи поешь, – предложила Армеллина.

– Я не голодна.

– Хотя бы кусочек. День будет долгим.

– А ты?

– Я его не оставлю.

– И я. Можем поесть по очереди.

– Я не сдвинусь с места.

– Ладно, тогда я тебе что-нибудь принесу.

Спускаясь в кухню, она встретила Костантино.

– Вот, не смог прогнать. Шмыгнула в ворота, когда я их закрывал, – смущенно пробормотал разнорабочий.

В нескольких шагах за его спиной, в коридоре, маячила Мириам, вертевшая в руках цветущую веточку земляничного дерева: молочно-белые, будто стеклянные колокольчики, заплутавшие среди темно-зеленой листвы, – должно быть, сорвала, проходя краем сада.

– Мне позвонила Грация, и я сразу же поймала такси, – выговорила она нерешительно.

– Ты разве не читала объявление? Соболезнования принимаются после пяти, – грубо бросила Ада, поразившись, как больно ее снова кольнула эта абсурдная ревность.

– Да, конечно, я читала. Но мне хотелось увидеть его без толпы скорбящих. Попрощаться и в последний раз поблагодарить. Ты ведь не знаешь…

3

– Никто не знает, кроме моих братьев и сестер, а они скорее умрут, чем проговорятся. Ну и Геррита, конечно, – от него скрывать я не могла. Донна Ада, твоя бабушка, тоже знала, но она давно в могиле.

– И еще Армеллина, – добавила Ада, кивая на экономку, которая упросила Костантино поставить у кровати шезлонг и устроилась там, закрыв глаза, но касаясь вытянутой рукой скрещенных на груди застывших рук ее «мальчика».

– И Армеллина. Но она никогда бы не разгласила нашей тайны.

Заинтригованная Ада, смягчившись при виде страданий, которые прочла на лице Мириам, пригласила ее перекусить с ней на кухне. Потом они отнесли Армеллине чашку бульона и немного отварных овощей – экономка совсем выбилась из сил. Пытаясь сдержать слезы, Мириам нагнулась и, нежно поцеловав покойного в лоб, вложила ему в руку веточку земляничного дерева. Никто из Бертран-Ферреллов даже не подумал заказать букет, поэтому Костантино принес то, что собрал в саду, – сплошь позднецветы: уже отцветающие каллы, веронику, крестовник, астры, крохотные лиловые хризантемы, гроздья желтого жасмина, – но не посмел притронуться к телу старого доктора и поставил их в вазу на комоде.

Заплаканная и без макияжа, Мириам теперь выглядела на свои сорок четыре и казалась гораздо старше Грации, хотя была ее ровесницей. Она старалась сдерживать слезы, но веки все равно покраснели, опухли, и это печальное лицо, как удовлетворенно и с некоторым злорадством заметила Ада,