Феномен ГУЛАГа. Интерпретации, сравнения, исторический контекст - Коллектив авторов

анкетой шансов на карьеру у него в Литве не будет. В результате наш информант вернулся в Россию, где – несмотря на некоторые препятствия – сделал весьма успешную карьеру в органах МВД.

Не менее, а может быть, и более сильной была стигматизация в Западной Украине, где под подозрением находилось все, что могло напоминать о «националистах» и «бандеровцах»[425]. Об этом, в частности, рассказывает Ярослав Погарский, отмечая, что в Сибири он меньше ощущал клеймо прошлого[426].

Как показывает опыт Я. Погарского, через все интервью с которым красной нитью проходит тема отсутствия жилья, в ряде случаев речь шла не столько о прямом влиянии депортации как стигмы, сколько о ее социально-экономических последствиях.

Эти и другие трудности в разной степени проявлялись в жизни индивидов, которые могли видеть или не видеть в них признаки дискриминации, в зависимости от того, как они прочитывали свой жизненный опыт. Поэтому в отношении этих вопросов так трудно не только обобщать на уровне всего бывшего «спецконтингента», существовавшего как единая группа только в отчетах карательных органов, но порой и просто сколь-либо определенно судить о характере и степени дискриминации, связанной с пережитыми репрессиями.

Очевидно, однако, что многие бывшие депортированные даже в отсутствие прямых проявлений дискриминации ощущали свою потенциальную уязвимость. Это могло не только приводить к последствиям психологического характера, но и оказывать влияние на их стратегии и жизненные траектории. Так, некоторые интервью свидетельствуют о стремлении предупредить ситуации, в которых потенциально грозящая дискриминация могла бы реализоваться. Будучи заядлым путешественником, Антанас Кибартас всегда, по его словам, избегал поездок в закрытые зоны, для посещения которых требовался специальный пропуск. Он опасался, что при оформлении такого разрешения КГБ Литвы затребует из Тюменской области дело его расстрелянного отца и под угрозой окажется вся его карьера: «Непонятно будет, останусь ли я работать на заводе счетных машин…»[427].

* * *

Судьбы и воспоминания бывших депортированных свидетельствуют одновременно о больших сходствах в их опыте депортации и в то же время важных различиях, которые проявились, в частности, в многообразии их социопрофессиональных и географических траекторий. Проявления такой дифференциации становились все заметнее, по мере того как оставался в прошлом момент высылки. Если воспоминания о моменте депортации: приход солдат или милиции, долгий путь в поезде, первые трудности, встреченные в ссылке, – с удивительным постоянством повторяются во всех интервью, то уже рассказы о последующих месяцах, а тем более годах, проведенных на спецпоселении, свидетельствуют о появлении различий с точки зрения тяжести положения, характера трудностей и форм адаптации к ним. Статус спецпереселенца и условия жизни в режиме спецпоселения определяли общую матрицу, задавали жесткие рамки, атрибутами которых был подневольный труд, нищий быт, ограничения и дискриминация, обусловленные спецучетом. Однако, несмотря на общее бесправие, все спецпереселенцы находились не в равных условиях. Разным был их исходный потенциал адаптации, определяемый в том числе возрастом, составом семьи, состоянием здоровья: эти параметры обуславливали коренные различия между, например, одинокими матерями с маленькими детьми и семьями с несколькими трудоспособными взрослыми членами. Внешние факторы, влиявшие на выживание и адаптацию, тоже могли варьировать, начиная с таких уже отмечавшихся исследователями параметров, как время года и место ссылки [Purs 2013: 42], и кончая другими факторами, в меньшей степени поддающимися обобщению и систематизации. В условиях, когда механизмов, позволявших приспособиться и улучшить положение, было немного, нередко изменение одного параметра могло иметь важнейшее значение: чуть лучше оплачиваемая работа одного из ссыльных не только облегчала повседневную жизнь всей его семьи, но и могла повлиять на дальнейшую судьбу ее младших членов, подобно тому как важнейшую роль в чьей-то судьбе сыграло наличие в месте ссылки средней школы, позволившей затем поступить в вуз. Наконец, нельзя забывать и о факторах психологического характера, усиливавших многообразие индивидуальных реакций внутри жестко заданных репрессивных рамок.

После освобождения дифференциация траекторий усиливалась: сильнее проявлялись существовавшие и ранее различия, к ним добавлялись новые. Этому способствовала сама процедура освобождения, обуславливавшая вариативность его сроков и условий (с разрешением вернуться на родину или нет, с возвратом имущества или без), причем не только среди жертв одной волны депортаций, но порой и внутри одной семьи[428]. С усложнением траекторий социальной мобильности и форм взаимодействия с государством росло и многообразие возможных форм дискриминации и стигматизации, а значит, и стратегий их преодоления[429]. За этим многообразием – требующим более пристального изучения – можно предположить существование ряда общих паттернов, которые отсылают, в частности, к использованию схожих механизмов социальной мобильности и «уловок», помогавших огибать препятствия, например, с помощью такого социального лифта, как получение высшего технического образования. Многие из этих «уловок», использовавшихся бывшими спецпереселенцами и их детьми, свидетельствуют о значительной степени встроенности в советское общество и освоении характерных для него правил игры.

Часть этих правил, однако, была унаследована от сталинской эпохи и подверглась в дальнейшем лишь смягчению, но не коренному пересмотру. Это делало положение бывших депортированных противоречивым и уязвимым, нередко заставляя их балансировать между, с одной стороны, их настоящим как людей, «воспитывавшихся в советском обществе» и «иной жизни не знающих»[430], а с другой – никогда и никем полностью не забытым прошлым. В их судьбах сконцентрированы противоречия пост-сталинского режима, который стремился интегрировать часть унаследованного им репрессированного населения в свой социально-политический проект, не отказываясь при этом от тех основ этого проекта (в частности, классовой логики[431]), которые ранее послужили основой репрессий.

Источники

История сталинского ГУЛАГа 2004–2005 – История сталинского ГУЛАГа: конец 1920-х – первая половина 1950-х годов: Собрание документов: В 7 т. Т. 1. Массовые репрессии в СССР / Под ред. Н. Верта и С. В. Мироненко. М.: РОССПЭН, 2004.

Архивы

ГАНИИО – Государственный архив новейшей истории Иркутской области.

ГАРФ – Государственный архив Российской Федерации.

AS – Archives sonores. Mémoires européennes du Goulag (Звуковые архивы. Европейская память о ГУЛАГе).

LCVA – Lietuvos centrinis valstybės archyvas (Государственный архив Литвы).

LYA – Lietuvos ypatingasis archyvas (Литовский особый архив).

Библиография

Адлер 2005 – Адлер Н. Трудное возвращение: судьбы советских политзаключенных в 1950–1990-е годы / Пер. с англ. С. Крушельницкой. М.: Звенья, 2005.

Адлер 2013 – Адлер Н. Сохраняя верность партии. Коммунисты возвращаются из ГУЛАГа / Пер. с англ. И. Лейко. М.: РОССПЭН, 2013.

Башкуев 2009 – Башкуев В. Ю. Литовские спецпереселенцы в Бурят-Монголии (1948–1960 гг.). Улан-Удэ, 2009.

Башкуев 2012 – Башкуев В. Ю. По обе стороны режима: наблюдательные дела отдела спецпоселений МВД Б.-М. АССР как источник по истории литовской ссылки в Бурят-Монголию // Миграционные последствия Второй мировой войны: этнические депортации в СССР и странах Восточной Европы / Под ред. Н. Аблажей и А. Блюма. Новосибирск, 2012. С. 24–39.

Белковец 2008 – Белковец