Независимость Грузии в международной политике 1918–1921 гг. Воспоминания главного советника по иностранным делам - Зураб Давидович Авалов

руководящими державами Старого Света было лишь новым и огорчительным указанием на отсутствие единой политики у «больших». Практического значения оно не имело.

11 февраля 1920 г. представитель Главнокомандующего армиями Южной России при союзном командовании в Закавказье полковник Ден уведомил Е. П. Гегечкори в Тифлисе, что «Главнокомандующий… генерал Деникин, признает фактическое существование правительств Грузии, Азербайджана и Армении». К сожалению, признание это (очевидная уступка «союзному командованию») последовало в такой момент и в таких условиях, которые неизбежно уменьшали и моральную его ценность, и его политическое значение; Добровольческая армия была уже накануне полного крушения.

Глава XXX. Верховный совет в Лондон (февраль-март 1920 г.)

77. Русская политика держав (февраль-март 1920 г.)

Агония Добровольческой армии длилась до весны 1920 г.; успехи советской власти были непрерывны и довольно прочны – хоть и не столь молниеносны, как это рисовалось Парижу и Лондону в середине января (см. выше). Главнейшие кабинеты Европы имели некоторый досуг, чтобы лучше (чем в декабре 1919 г.) формулировать новую политику в русском вопросе, вытекавшую из неудачи прямого или косвенного вмешательства в русские дела и поддержки белых армий.

Характер этой новой «союзной» политики выясняется в сообщении, опубликованном в Лондоне 24 февраля 1920 г. (во время очередной сессии Верховного совета). Здесь говорилось о невозможности для союзников завязать дипломатические сношения с советским правительством, пока оно не прекратит террор; о готовности их, в то же время, всячески содействовать торговле между Россией и Европой. К Совету Лиги Наций обращалось приглашение взять в свои руки дело беспристрастной разведки действительных условий жизни в России – путем посылки туда особой комиссии[169].

Окраинным государствам, чья независимость была признана державами, давался совет воздерживаться от агрессивной политики по отношению к Советской России; тем же из них, кто находился с последней в состоянии войны, указывалось, что союзные правительства не могут рекомендовать им продолжение этой войны (им подсказывали: «заключайте мир!»).

В случае же нападения Советской России на окраинные республики в их законных границах союзники окажут последним всевозможную поддержку[170]. То есть под цветами надежд на признание и ллойд-джорджевского торгового соглашательства сверкало по-прежнему «проволочное заграждение».

Все это носило чисто декларативный характер. Однако недвусмысленно заявлялось, что в известных условиях (определение которых было важно особенно ввиду русско-польских отношений начала 1920 г.) каждое из признанных окраинных государств может обеспечить себе действительную помощь в организации своей обороны. Практически добиться такой помощи можно было, конечно, лишь на основе определенных взаимоотношений между получающим помощь «окраинным» правительством и державой, от которой помощь получается. Иначе и быть не могло. Ведь политические мотивы такой заботливости (о невторжении большевиков) могли быть разнообразны. В Бухаресте и Варшаве могли, например, с твердостью рассчитывать на поддержку Франции, так как Польша и Румыния являлись важными для нее частями нового международного порядка Европы; помощь, полученная в 1919–1920 гг. от Англии в деле самозащиты от советских войск доблестными Балтийскими республиками, еще лучше подтверждает, что в каждом отдельном случае за общими схематическими выражениями вышеприведенного меморандума 24 февраля подразумевалась – или ожидалась – сложная неустанная, на взаимном доверии основанная работа соответствующих правительств и великих держав, им благоприятствующих[171].

Возможно ли было другим путем обезопасить себя на случай нападения такого опасного, относительно сильного и, конечно, искусного противника, как советская власть в Москве?

Уже обстоятельства, сопровождавшие признание де-факто трех Закавказских республик, показали, что они могли рассчитывать на деятельную помощь одной лишь Англии; но что дружное сотрудничество этих республик, само признание которых было, можно сказать, «групповым», являлось необходимым условием такой помощи; и что благоприятная Закавказским государствам активная политика вовсе не была единодушною программою всего английского правительства, а скорее соответствовала одному лишь из течений, представленных в коалиционном кабинете Ллойд Джорджа.

Факт, однако, был налицо: стремления Закавказских республик к упрочению независимости встречали поддержку, упрочение и расширение которой зависело главным образом от самих этих республик. Инициатива же Англии в деле установления торговых связей с Советской Россией обещала облегчить в будущем посредническую деятельность первой также и по установлению мирного соседства между Закавказскими республиками и Россией.

Такая деятельность (она явилась бы в 1920 г. своеобразным продолжением mutatis mutandis – германской политики 1918 г. и английской же политики «демаркационной линии» 1919 г.!) была бы, конечно, слишком затруднена в обстановке 1920 г. без определенной базы в Закавказье; и необходимая база имелась – в Батуме, находившемся (формально с 17 октября 1919 г.) под британской оккупацией. В конце 1919 г. возвещено было предположение об уводе британских войск из Батума (заявление Ллойд Джорджа в палате общин 18 декабря 1919 г.). В феврале же 1920 г. после некоторых колебаний[172] и, по-видимому, в связи с намеченной 24 февраля политикой ограждения бывших окраин России от нашествия, а также, вероятно, не без мысли о предстоявшем (как тогда думали) разрешении восточного вопроса эвакуация британского гарнизона была отменена (23 февраля 1920 г.). Англичане остались в Батуме[173].

78. В комиссии о границах Армении

К так называемому «разрешению русского вопроса» конференция так и не подошла. Всякая надежда на его постановку в скором времени утрачивалась.

Зато становился на очередь другой большой вопрос первостепенного значения именно для Закавказских республик: вопрос о мире с Турцией, об «устроении» Ближнего Востока. Эта тема в еще большей мере приводила внимание великих держав к нашим республикам, как пограничным в данном случае не с Россией, а с бывшей Турецкой империей.

На конференции Верховного совета в Лондоне (февраль – март 1920 г.) вопрос этот изучался тщательно. Делегации трех республик перенеслись на это время из Парижа в Лондон.

Армения с трепетом ждала решения своей судьбы. Но и Грузия с Азербайджаном были глубоко заинтересованы в подготовке мира с Турцией вообще, а особенно в выработке статута для Армении, так как нельзя было при этом избегнуть и вопроса о взаимных границах Закавказских республик. Впрочем, из дальнейшего изложения будет видно, что при подготовке мирного трактата с Турцией (будущего Севрского договора) великие державы коснулись, правда косвенно, и Грузии: делегация наша приложила к тому немало стараний, так как было чрезвычайно важно, чтобы международное разрешение ее вопроса, то есть формальное признание Грузии, состоялось хотя бы в связи с вопросом восточным.

Для выяснения границ будущей Армении организована была при конференции особая комиссия, в составе представителей Англии, Франции, Италии и Японии[174].

В числе предметов ее изучения был важный вопрос об обеспечении Армении выхода к морю, то есть именно к Черному морю[175].

Армянская делегация находила, что выход этот должен быть предоставлен Армении в пределах Трапезундского вилайета, с отнесением к ее составу малоазиатского побережья от Тиреболи (западнее Трапезунда)