Почему мы вернулись на Родину? Русские возвращенцы - Сергей Александрович Алдонин

кисть, источающую нежный запах, прижался к ней губами и долго стоял, неподвижно и сосредоточенно, как бы прощаясь с природой, со всеми ее благословенными дарами, оставляя ей свой поцелуй, как великую благодарность за многие, многие радости…

Через несколько дней состояние здоровья Александра Ивановича резко ухудшилось, и было решено вернуться в Ленинград.

Врачи обнаружили рак пищевода.

Елизавета Морицевна неотлучно находилась около мужа в больнице.

Часто и подолгу держал он в своих холодных руках маленькую руку жены и стискивал ее как только мог, словно желая этим выразить всю глубину своей тоски.

25 августа Куприн скончался.

* * *

Ушел из жизни человек, вся жизнь которого была преисполнена взволнованной любви к народу, к его мудрости, к его живописному языку. Умер писатель, произведения которого долго еще будут учить нас уважению к людям, вере в их неисчерпаемые творческие возможности. Но они будут учить и ненависти к грубому насилию и всяческой эксплуатации, к пошлости и лжи, к жадности и пресмыкательству.

В личном архиве Куприна сохранился небольшого размера помятый листок бумаги. На нем крупными буквами, неуверенным почерком больной писатель набросал несколько убегающих вверх строк, свое немногословное «духовное завещание», свое последнее обращение к людям. Заканчивается оно такой просьбой: «… похоронить меня с наибольшей скромностью, до могилы никому не провожать, панихид по мне не петь, речей надо мной не говорить… У всех, кому сделал зло или какую неприятность, – прошу простить меня, всем же попутчикам в жизни принять глубокую благодарность. А. Куприн».

Николай Устрялов

Россия. Из окна вагона

Этим летом я пробыл полтора месяца в России, главным образом, в Москве. По возвращении в Харбин мне хотелось привести в порядок впечатления, изложить их в более или менее обстоятельном очерке. Отсутствие времени не позволило осуществить это намерение. Но на обратном восьмидневном пути, сидя у окна вагона, я все же успел в беглой, полудневниковой форме зафиксировать кое-что из наблюдений, настроений и мыслей, вызванных прикосновением к России. Прекрасно сознавая всю отрывочность, эпизодичность, недостаточность этих записей, я согласился их опубликовать в ответ на просьбу друзей «поделиться московскими впечатлениями».

Николай Устрялов

Читатель имеет дело именно с «впечатлениями», импрессионистскими набросками, «сырым материалом», успевшим подвергнуться лишь легкой стилистической обработке, да и то не везде.

Запись велась по дням, и я не вижу надобности изменять расположение материала при ее опубликовании.

2 августа 1925 года.

Участок Вятка – Пермь. Удобно ехать, мягко, мало трясет, даже писать можно без усилий: международный вагон. Вполне чисто, даже комфортабельно. «Довоенная норма» в этой области, кажется, налицо.

Хорошо ехать, ехать… Теплый вечер, окно открыто, льется воздух русских полей, мелькают снопы сжатой ржи – батюшка Урожай! – елки, церковки, избы, речки. После Маньчжурии особенно отраден вид сельских церковок, полевых монастырей, – русский, тютчевский пейзаж… Ехал бы, кажется, так всегда, всю жизнь: мы – странники на земле. Вот бы научиться этому мудрому бесстрастию странника; впрочем, разве и впрямь не учит ему нынешняя наша жизнь?..

В этом же вагоне – наркомздрав Семашко: до какого-то из сибирских курортов. Типичный интеллигент с холодными голубыми глазами, с обликом разумным и степенным: странно, что он был в 1917 году пресловутым «прапорщиком Семашко»! Tout passe, tout change…

В купе со мною, – доктор-француз: в Читу – исследовать в Забайкальи и в Монголии бубонную чуму и еще какую-то болезнь. Беседую с ним на разные темы.

Симпатичный по-своему, корректный, культурный человек. Европеец. Уполномоченный от Лиги Наций. Парижанин, с соответствующей психологией.

…Однако, надо бы прибрать к рукам взлохмаченные впечатления, довести до разума все, «что глаза мои видели».

Многого не посмотрел в Москве, что мог бы должен был бы посмотреть. Но труднее всего было усвоить суетливую психологию туриста-провинциала, спешащего видеть, торопящегося набрать побольше внешних впечатлений. Сразу Москва ощутилась, как нечто настолько родное, настолько свое, что туристский темп жизни неизбежно воспринялся бы, как что-то оскорбительное, нелепое, искусственное. Жил, как жилось, не приневоливая себя, но в то же время жадно вдыхая каждый атом московского воздуха, вживаясь в каждый элемент московского быта. Прекрасна по-прежнему Москва, и гораздо больше прежнего интересна. Последнее особенно чувствуется на расстоянии, когда осмысливаешь непосредственные впечатления. Ключом бьет интенсивная, бурная жизнь, широк и своеобразен ее размах, вся она насыщена соками большой истории. Нужно только ощутить перспективу и, не игнорируя частностей, помнить о великом целом. И радость, и гордость берет тогда за Россию. Это – главное.

Труднее разобраться в обстановке конкретно. Основное впечатление современной русской действительности – впечатление ее исключительной сложности. Всякое категорическое определение ее по существу имеет все шансы оказаться односторонним и, следовательно, неверным, ложным. Тем самым приходится признать чрезвычайно шаткими и все «прогнозы», с нею связанные. Определение всегда есть ограничение, а Россия по-прежнему предстоит сознанию «страною неограниченных возможностей».

Свершаются очень большие события, слагается своеобразная, реально – новая жизнь. Но, конечно, нередко и в этой новизне старина слышится. Иногда кажется, что создается, действительно, нечто неслыханное, небывалое, – «новый мир»: это чувство особенно обостряется после беседы с кем-либо из «новых людей», главным образом, с хозяйственниками из партийных. Но присмотришься кругом, – и, вдруг, начинает мерещиться, что этот новый мир – целиком из старого материала, что plus ca change – plus ca reste la meme chose… Но и это, конечно, неверно: истина где-то посредине, в синтезе, и там, и здесь.

Исторический смерч органически возник в атмосфере старой России, но он же и убил эту атмосферу, заменив ее новой. Если так, то он, в известной мере. неизбежно двулик. Революции всегда продукт истории; но, вместе с тем, о них справедливо утверждают, что они творят историю.

Во всяком случае, в Москве очень свежа интуиция значительности совершающегося процесса. Что-то коренное, огромное происходит, по заданиям дерзновенным и самонадеянным, но, вместе с тем, таящим в себе какой-то глубокий смысл, какую-то своеобразную оправданность. Жизнь, традиция, инерция времени, быта, привычек врывается в эти задания, переплетается с ними, уступает им, преображает их. Но все же нельзя без больших оговорок прилагать наши старые мерки и масштабы к нынешней русской жизни; – быть-может, тут мне следует внести кое-какие дополнения к моим привычным тезисам. Вернее, нужно будет усилить некоторые акценты, уловить и отразить в публицистике некоторые оттенки, мною доселе оставлявшиеся в тени. Перемена все-таки очень глубока, – более глубока, чем это казалось сначала, чем это подчас кажется издали. Революция очень существенна, очень радикальна и по объему, и по содержанию. Сказать, что она по-своему воссоздает российскую державу, – не значит ли это сказать слишком мало? Что означает – по-своему? В этом теперь главный