Почему мы вернулись на Родину? Русские возвращенцы - Сергей Александрович Алдонин

божественную власть чурбана, а верит только в силу материального обряда, который сам по себе может дать какие-то добрые результаты.

Все животные, вплоть до вшей, верят не в богов, а в реальные обстоятельства, и только гений человека достиг художественной выдумки, способности создавать сказки, которые тоже есть не что иное, как обряд. Под сказку скорее и крепче засыпают дети, под сказку, которую они слышали сто раз! Неужели Вы не чувствуете, что около каждой нашей древней былины стоит обряд – желание ее создателей обрядить в волшебную, сказочную форму заветную мечту о силе, добре и чести?

Слово всегда рождается из действия. А за словом опять следует действие. Но ведь слово-то – чистейший обряд, мысль, обряженная в слова, в живопись слов, в литературу. Мой бог – слово. И в слове есть бог, и «без него ничто же бысть, еже бысть»…»

– Парад тоже обряд, – делился со мною в 1937 году впечатлениями Куприн, только что побывавший на Октябрьском параде на Красной площади. – Помню унылые смотры войск в Петербурге на Марсовом поле, там не было ничего сказочного, вдохновляющего. Одна палочная муштра и шагистика… А сегодня под стенами седого Кремля я увидел вдохновенный обряд мощи и веры в святость своего дела. Сколько живой уверенности и восторженной силы в лицах у этих простых людей, для которых каждая винтовка – это подлинная «родная сестра»!..

* * *

В августе 1937 года Куприн обратился ко мне с просьбой прочесть один его рассказ, первый вариант которого был напечатан в 1928 году в Париже.

– Если вы найдете его подходящим для какого-нибудь советского журнала, то нельзя ли будет отдать для напечатания, – сказал он.

При этом Александр Иванович сообщил, что сюжетом для рассказа послужил действительный случай, с которым познакомил писателя находящийся в эмиграции бывший виленский губернатор Дмитрий Николаевич Любимов.

Гротеск под названием «Тень Наполеона» был написан очень живо, а его сатирическое острие автор направил против тупой ограниченности русского монарха и рабской угодливости царских администраторов.

Вручив мне рукопись, Куприн стал проявлять какую-то особенную заботу о судьбе своего детища.

Вначале я не понимал, что именно его беспокоит, и только спустя некоторое время все стало для меня ясно.

Как-то во время моего приезда в Голицыно Александр Иванович отозвал меня в сторону и сказал почти шепотом:

– Постарайтесь вникнуть в мои соображения и, пожалуйста, не удивляйтесь… Ведь вы сами понимаете, что с момента, когда мой рассказ появится в советском журнале, я стану доподлинно советским писателем, и тогда уж никто не сможет сказать, что я только формально воспользовался разрешением получить паспорт с изображением серпа и молота.

Произнес он эти слова с трогательной простотой, и я сразу поверил в их безусловную искренность.

Елизавета Морицевна, которая сама переписала окончательно выправленный вариант рассказа (эта рукопись и сейчас у меня), несколько раз звонила мне по телефону из Галицыно, напоминая, что Александр Иванович в нетерпением ждет опубликования рассказа.

Я отдал рукопись редактору «Огонька», моему другу Ефиму Зозуле. Тот при мне тотчас отдал ее в набор, и «Тень Наполеона» появилась в очередном номере журнала.

Куприн встретил меня с радостным лицом, когда я приехал на дачу и привез журнал. Тут я не удержался и сказал ему:

– Неужели вы, Александр Иванович, думаете, что требуется еще какое-то формальное обстоятельство, вроде напечатанного в журнале рассказа, для того чтобы советский народ признал вас своим? Разве вы не видите, с какой радостью отозвался он на ваше возвращение? Я видел толпы людей, стоящих около книжных магазинов в надежде купить только что вышедший в свет двухтомник ваших произведений. Двести тысяч экземпляров разошлось в несколько дней. Это ли не любовь и не внимание к писателю?

Кроме того, я прочел Куприну заметку, напечатанную в крымской газете «Курортные известия», в которой говорилось о том, что балаклавские рыбаки вспоминают о пребывании Куприна, о поездках с ним в море; на собрании в красном уголке рыбачьего колхоза они постановили – сохранить в неприкосновенности участок земли, на котором Куприн посадил фруктовые деревья и орехи, и назвать этот уголок «Сад Куприна».

По мере чтения этой заметки на лице Куприна отражалось все большее и большее волнение. Когда я кончил, глаза писателя стали влажными, он отвернулся и полез в карман за платком.

* * *

Наступила зима 1937 года.

Куприна потянуло к «родному гнезду», в Гатчину. В конце декабря он с женой отправился в Ленинград.

Но оказалось, что «зеленый домик» заселен людьми, для которых выезд связывался с серьезными неудобствами и лишениями. И Куприны, отказавшись от дома, переехали в предоставленную им квартиру на Лесном проспекте (д. 61, кв. 212), состоящую из трех комнат и кухни.

Сидя на скамеечке около кухонной плиты, Александр Иванович смотрел на огонь, вздыхал и, потирая руки от удовольствия, говорил, обращаясь к жене:

– Ты только подумай, какая это прелесть – своя печка, свой огонь, и дрова трещат так, как они умеют трещать только в России! Чудесно!

В Париже из-за недостатка средств Куприным приходилось готовить обед на керосинке, которая одновременно обогревала маленькую комнату, заменявшую спальню, столовую и кабинет.

* * *

Однажды Елизавета Морицевна пришла домой и сообщила, что встретила Александру Александровну Белогруд, их старую приятельницу и гатчинскую соседку. Белогруд приглашала их пожить у нее летом на даче.

Куприн охотно и с радостью согласился.

Большая комната, которую Александра Александровна предоставила своим друзьям, окнами выходила в сад, где росли большие кусты белой махровой сирени. Ее ветки с тяжелыми кистями цветов ломились в окно, наполняя комнату свежим благоуханием.

В один из моих визитов в Гатчину я застал Александра Ивановича в саду. Он бродил по дорожкам, любовался рыбками, плавающими в крошечном пруду, склонялся над грядками с ярко-желтым упругим салатом, трогал руками кусты смородины и крыжовника…

Потом уселся па скамейке, спиной к солнцу, радуясь, что оно так ласково пригревает, и попросил меня прочесть вслух очередную главу из книги о харьковском тракторном заводе.

Когда я кончил читать, Александр Иванович несколько минут сидел глубоко задумавшись, потом поднял голову и сказал:

– Раньше мне всегда думалось, будто не я, а кто-то другой виноват в моих обстоятельствах. Конечно, я ошибался. Смотрите, – он показал на книгу, – люди в самых тяжелых условиях, сами, своими руками, побеждая нищету и отсталость, создают для себя такие обстоятельства, какие им нужны. Вот и я бы мог…

Вздохнув и покачав головой, он закончил:

– Ну, да что там!.. Спасибо, что хоть могу говорить теперь об этом без особенной горечи. Ведь я – на родине!..

Перед тем как идти в дом, Куприн подошел к кусту сирени, взял в обе руки белоснежную