Полонез - Александр Григорьевич Домовец

врагов, коли они повержены… Пусть живут. Только сначала скажут несколько слов на интересующую меня тему. И пусть попробуют не сказать…

Выбираю первого бандита. Говорить он, вроде бы, может. Наступаю сапогом на грудь, прикрытую ветхой курткой.

— А скажи-ка мне, добрый человек, вот что… — начинаю многозначительно, глядя в мутные от боли и страха глаза.

Вскоре быстро покидаю переулок. Точнее, поле боя. Победа полная, и я почти не пострадал. А заодно и получил некоторые сведения.

— Вы? — риторически спрашивает Зых, когда я на следующее утро появляюсь у него на пороге.

Судя по удивлению в голосе, он считал меня прикованным к больничному одру, а не разгуливающим по Парижу самым беспардонным образом.

— Я, — соглашаюсь покладисто, поскольку не вижу оснований отрицать очевидный факт.

Зых сверлит меня взглядом, в котором опасно соединились неприязнь и злоба. Серная кислота, а не взгляд.

— Что вам угодно? — спрашивает настороженно.

— Поговорить, — отвечаю, усаживаясь без приглашения и непринуждённо вытягивая ноги. — Нам ведь есть о чём поговорить, правда? Работаем в одном Комитете, делаем одно дело…

Судя по виду, говорить Зыху со мной не хочется. А хочется ему, чтобы я оказался где-нибудь в соседней провинции. Или ещё дальше.

— Что у вас с лицом? — задаёт вопрос, указывая пальцем на синяк, украсивший левую скулу после вчерашнего происшествия.

Я равнодушно машу рукой.

— Не обращайте внимания. Напали вчера вечером какие-то бандиты, вышла потасовка. Не Париж, а сущий притон…

— Очень жаль, что вам так не повезло, — заявляет человек-сова с ноткой злорадства в скрипучем голосе.

— Мне? — переспрашиваю с удивлением. — Это им не повезло. При расставании оба негодяя валялись на земле и просили прощения. — Назидательно подняв палец, уточняю: — Слёзно!

Некоторое время Зых молчит, переваривая сведения.

— Ну, уж так и слёзно… — говорит наконец.

— Представьте себе, да! Скажу больше: каялись. Обещали, что больше никогда не будут слушать одного нехорошего человека.

Зых немигающе изучает моё пострадавшее лицо.

— Что ещё за человек такой? — спрашивает грубо.

— Да вот такой… — Усаживаюсь поудобнее и принимаю озабоченный вид. — Жили-были два приятеля-мерзавца. Бандитствовали по малости, болели сифилисом… словом, всё как у людей. И вот случайно познакомились с одним опасным человеком, по сравнению с которым не бандиты они, а так, мухи навозные. И дал этот человек им денег, и велел взамен найти своего врага и как следует его отделать. Можно и покалечить, только не до смерти.

Зых слушает, медленно багровея физиономией.

— Только вот какая незадача вышла: враг оказался сильнее, — продолжаю как ни в чём не бывало. — Уложил обоих, мог бы и прикончить, да уж больно жалобно прощения просили… Ну, и ладно. Разрешил он им жить, но с одним условием.

Зых выжидательно смотрит на меня.

— А условие, в общем, простое, — заканчиваю доверительным тоном. — Надо передать тому самому нехорошему человеку, чтобы он мстить своему врагу закаялся. Иначе враг терпеть не будет и нехорошего человека убьёт. По-своему, по-шляхетски. Ну, вот как бешеных собак убивают. — На мгновение утрачиваю контроль над собой и добавляю дрогнувшим от ненависти голосом: — Потому что он бешеная собака и есть, только в человеческом теле таится.

Внутри всё клокочет. Зых даже не подозревает, что сейчас его жизнь висит на тонком волоске. Желание убить его становится невыносимым.

В кармане у меня лежит нож с выкидным лезвием, — изъял у одного из бандитов на память о нападении. Пусть будет. Слушая гнусавый рассказ о том, как их наняли по мою душу, я по описанию убедился, — да, это Зых. Стало быть, он (и это надо принять к сведению) имеет связь с парижским дном, невероятно богатым подонками на любой вкус. И это делает помощника по безопасности по-настоящему опасным. Ясно теперь, что и бывший депутат сейма Дымбовский исчез не сам по себе, и что типография, печатавшая недружественную газету, сгорела не по щучьему велению…

Так вот, нож. В память о калушинской трагедии было бы сейчас славно и справедливо всадить его Зыху в горло. Или в грудь. И бог свидетель, что сдерживаю себя буквально со скрежетом зубовным. Не могу себе этого позволить. Ещё не время.

Между тем Зых поднимается и делает шаг назад. Случайность или что-то прочитал в моём взгляде?

— Мне ваши истории выслушивать недосуг, — кисло произносит он. — Уцелели, так радуйтесь. Можете ходить и рассказывать, как мужественно одолели двух оборванцев.

Поднимаюсь и я.

— Ну, зачем же рассказывать, — говорю уже спокойно. — Враг нехорошего человека, знаете ли, не поленился и всё, что ему бандиты поведали, подробно записал. И как их зовут, и кто их нанял… очень у человека приметная внешность, одну птицу напоминает… и для чего нанял, и сколько им заплатил. Запись эту враг запечатал и спрятал в надёжном месте. И если с ним что-нибудь случится, уйдёт письмо в парижскую полицию. А копия — председателю Комитета Лелевелю.

— Да хоть папе римскому! — фыркает Зых.

— Нет, — поправляю укоризненно. — Чем вы слушаете? Не папе римскому, а префекту парижской полиции господину Жиске и председателю Польского национального комитета профессору Лелевелю.

Зых трёт бугристый лоб.

— Чушь какая-то, — цедит сквозь зубы.

— Там разберутся, — успокаиваю человека-сову.

С этими словами покидаю кабинет.

Сказать, что я ситуацией недоволен, значит ничего не сказать.

Для моих дел и планов вражда с Зыхом нужна менее всего. Нужны нормальные, ровные, в идеале хорошие отношения. Слишком многое от помощника по безопасности зависит в Комитете, да и в эмигрантской среде он не из последних. Памятуя об этом, я начал аккуратно выстраивать контакты с Зыхом ещё летом, с первых дней после появления в особняке. Но увы… Кто же знал, что между нами пробежит чёрная кошка в лице прекрасной панны Беаты.

Грубым требованием отстать от девушки мерзавец поставил меня в безвыходное положение. Ни один шляхтич такое не проглотил бы. Я уже не говорю о своем отношении к панне Беате. Следовательно, — конфликт… Дело усугубилось попыткой проучить меня руками бандитов. И хотя я иносказательно пригрозил разоблачением, нет никакой гарантии, что новых попыток не последует. А вот повышенное внимание Зыха к моей скромной персоне, напротив, отныне гарантировано. Равно как и его жгучая злоба ясно в чей адрес. А это, как уже сказано, может существенно повредить моим делам и планам, — именно теперь, когда они начинают разворачиваться…

Прохожу в гостиную на первом этаже и раскланиваюсь с эмигрантами, собравшимися в особняке на утренний чай и свежие политические сплетни. Как и следовало ожидать, синяк на скуле привлекает общее внимание. Я вынужден повторить новеллу о нападении уличных грабителей и скромно заканчиваю тем, что сумел обратить негодяев в позорное бегство. Наградой