Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры - Марк Коэн

непродолжительного домашнего ареста и обязательного лечения нервов семейным доктором или на водах. Читая это, я не верила своим глазам. Сказки какие‑то: воды, домашний арест, оправдательный приговор… Жаль, у меня на руках нет ответных писем от матушки, в ответ на которые пришла смиренная отписка «воля ваша».

Достать ключ от кабинета и забрать содержимое его сейфа, принадлежащее мне по праву, по-прежнему было самым главным, но теперь мне хотелось большего. Не правды даже – истины.

Я ничего не сказала девчонкам. Они бы не поняли, они бы не поддержали меня в моем риске. Хотя странно, я говорю «они», но Франтишка не в счет. Она скажет все, что ей велит Юлька. Там же в голове ни единой связной мысли, только листва шелестит. Бедная она все‑таки. Вокруг нее из дерева одна мертвечина – доски да мебель.

Итак, ничего путного не сообщив товаркам, я стала готовиться к воплощению своей мести. Для них все было едино – ну хожу я по ночам за бужениной и пирогами, ну ищу что‑то по мелочи, чтобы потом продать за четверть настоящей цены, зато без лишних вопросов. Но когда у меня все было готово, когда настала правильная, подходящая ночь, Юлька все же прихватила меня двумя пальцами за кружевной подол.

– Магда, – окликнула она меня. – Что ты творишь?

– А что я творю? – Иногда не вредно прикинуться дурочкой.

Юлька постояла еще какое‑то время, удерживая меня цепкой птичьей лапой. Но потом со вздохом отпустила:

– Надеюсь, ты уверена.

Не знаю, что она там поняла, но хоть мешать не стала. Может ли быть такое, что Юлия и вправду знает больше, чем показывает?

Плевать. На мои планы это никоим образом не влияет.

Я прячусь в комнате матери за плотной атласной портьерой, а через тюль мне видно все, что происходит внутри, но будто через дымку тумана. Я уже вычислила, что сегодня она должна быть здесь одна – Яков Львович, ее муженек, дает по четвергам концерты, а они все еще в ссоре.

Едва бьет полночь, мать появляется на пороге. В руках у нее графин с коньяком и пузатый бокал. Настроение у нее не самое блистательное, как и внешний вид. В волосах блестят зажимы для укладки, лицо без тени макияжа.

Затаив дыхание, я выжидаю идеальный момент для атаки.

Один бокал, второй, третий. В какой‑то момент она идет к секретеру и извлекает из него ту самую засаленную колоду карт. Возвращается с ней к туалетному столику и принимается раскладывать. Кто бы мог подумать, что моя современная маменька прибегает к гаданиям! Но, видимо, это общая слабость.

Четвертый бокал идет не так быстро, она напевает под нос что‑то печальное, может, очередное ариозо из партии, которую репетирует. Верхний свет остается незажженным, и столик освещает всего пара настенных рожков по бокам от него.

Часы внизу бьют час пополуночи. Я выпрастываю пятерню и провожу ей по скользкому тюлю.

Мать вздрагивает, поднимает голову. Но ничего не видит. Зябко поводит плечами и стягивает на груди пышную шаль. Такой беззащитный жест.

Выждав пару минут, я вздыхаю. Достаточно сипло и громко, чтобы она наверняка услышала.

А что, если она лишится чувств? Что мне тогда делать? Выйти из-за шторы и плеснуть на нее водой или ждать, пока придет в себя?

Но мать не падает в обморок. Только поднимает голову и замирает с очередной картой в руке.

– Мама… – жалобно зову я, водя пальцами по невесомой ткани. Та идет волнами, точно призрачный саван.

Для меня комната подсвечена коньячным светом настенных рожков и чуть припылена полупрозрачным тюлем. Но в ее глазах… Что же видит она?

Готова поспорить, она видит нечто, что не может принадлежать этому миру. На фоне зимнего сада, пронизанная луной, перед ней возникла моя истончившаяся фигура, одетая в старинные кружева с чердака – те и сами будто из гроба.

– Мамочка…

Она медленно и слишком грузно для нее боком сползает с пуфа на пол. Ее рот беззвучно открывается и закрывается, как у свежепойманной рыбины. Спектакль только начинается.

– Магда!

«Да, это я, твоя мертвая дочь», – хотела бы сказать я, но губы шелестят другое:

– Мама, за что?..

Она только хлопает глазами и дрожит ртом, поэтому приходится моему духу быть настойчивей:

– За что ты загубила меня, свела в могилу?..

Я много раз видела, как Регина Тернопольская, оперная дива, плачет. Ее слезы уже не трогают меня, как в детстве, когда бабушка была единственной, кто задевал ее за живое. Живой в ней была только ее гордыня.

И вот она плачет снова, царапая грудь и задыхаясь, оставляя красные полосы в вырезе пеньюара.

– Ты могла спасти меня, но не захотела. А теперь я обречена скитаться, – сиплю я медленно.

Призраки не тараторят, они роняют земные звуки с потусторонним достоинством. Их голоса – шорох листвы и ветер в пустых коридорах; их движения – блики и тени, их почти не уловить глазом. Кто видел призрака хоть раз, ни за что не спутает с ним девицу, которая спряталась за шторой в попытке напугать мать. Но Регина никогда не видела настоящих призраков. Зато она очень ждала, пока неживая дочурка придет по ее грешную душу.

Ведь в нашем мире правды заслуживают только безответные усопшие.

А мать все царапает и царапает свою бледную гладкую кожу. И тут я понимаю – она крестится, оставляя ногтями красные полосы, а прыгающие губы, видимо, шепчут охранную молитву. Изгнать меня хочет?

Развожу руки в стороны и провожу по занавеске костистыми кистями с так кстати отросшими ногтями.

– Покайся, мама… Покайся… мне…

– Дева Мария, младенец Иисус…

– Покайся – и я обрету покой! – Мой голос становится выше. – Твои грехи тащат меня в ад!

Она скулит, запуская пальцы себе в волосы, закованные в металлические зажимы для укладки. Нет, она не знает, на что способны призраки. Не знает, как они могут привести в отчаяние одним едва заметным кивком. Придется мне выйти из роли.

– РАССКАЖИ МНЕ ВСЕ! – звеню, теряя терпение. Уж лучше бы она упала в обморок. – Почему не защитила меня? Почему не дала оправдать свою дочь? Почему никто не вступился? Отвечай, или я буду терзать тебя каждую ночь, пока не выпью твою жизнь до дна и не уволоку за собой в преисподнюю!

– Я… я…

Чувствую, что она готова сломаться. Процарапанный крест пламенеет у нее на вздымающейся груди.

– Ты – убийца! – шиплю я.

– Нет, все не так! Я бы заботилась о тебе всю жизнь!

И она сдается.

Уперев ладони в ковер и мелко сотрясаясь всем телом, монотонно, будто строчки из катехизиса, она начинает свой рассказ, свою исповедь.

Поначалу мать действительно хотела, чтобы меня оправдали в убийстве, вменив только самозащиту. Но ее переубедили. Пани Ковальская умоляла не выставлять пансион в дурном свете, чтобы не пришлось вести тяжбы с каждой семьей каждой погибшей девушки. Господин следователь убедил ту, что если в деле будет фигурировать одна настоящая сумасшедшая, то и другие не будут казаться невинными жертвами.

Также к моему обвинению приложил руку и новый муж Регины. Он напомнил, что по завещанию моего отца мне полагается половина его состояния, а также квартира в Варшаве и летний дом у озера. Если меня признают недееспособной, то мать останется опекуном и сможет распоряжаться всеми средствами до самой моей смерти. Такой исход показался ей справедливым – ведь мне