Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры - Марк Коэн

глазами цвета ранней весны, – но я ни за что не скажу этого вслух. Загордится еще.

– Уйти? Юль, ты смеешься.

– Хохочу до упада. Нас здесь найдут.

– Мы уйдем раньше, но… – Понимаю, что противоречу сама себе, но не могу ничего с собой поделать.

– Но?

– Просто не сейчас.

– Дело твое, – пожимает Юлька плечами, – но из тюрьмы я тебя уже не вытащу.

Хотела бы я плеснуть в нее злым «Я не просила меня вытаскивать» или «Да лучше бы я отправилась в тюрьму», но это было бы ложью. Я просто хотела прожить свою жизнь не так. Совсем не так. И я бы прожила, если бы не…

– Ты по-прежнему собираешься наказать пани Новак? – подслушивает она мои мысли.

– Если верить моему психиатру, я ее вовсе выдумала.

– Если верить твоему психиатру, – передразнила Юлька, – то сейчас ты должна биться головой о стену и пускать слюни. Не уходи от ответа, Тернопольская. Мы дали клятву.

Так и было. Прямо над моей разрытой могилой позади клиники доктора Рихтера, в свете луны и доисторической керосиновой лампы мы поклялись найти пани Новак и заставить ее страдать.

Всю следующую неделю нам было не до мести, слишком погрязли в заботах о том, что бы съесть и как бы не замерзнуть. Но в одном Юлия права абсолютно – мы не можем провести здесь остаток своих дней. Слишком рискованно, слишком шатко, слишком по-звериному. Нужно выбираться.

– Останемся здесь до тепла, – обещаю я. – Что‑то должно измениться, я чувствую.

– Я тоже. Но пока изменилось только то, что нас едва не застукали.

– Все потому, что ты не уследила за лунатичкой! – шиплю я.

Но это проблема. Такая, на которую не получится устало прикрыть глаза и выждать, пока она не решится сама собой, не отболит и не уйдет в небытие кровавой корочкой.

Тишка неуправляема, это нужно признать. Рано или поздно, так или иначе она снова нас выдаст.

* * *

Я снова отправляюсь на промысел, но в этот раз все иначе. Внутри меня все подрагивает и сжимается, как ком морских гадов на рыбном рынке Лазурного Берега. В этот раз все по-настоящему, все серьезно. Я собираюсь не просто утащить несколько печений для подружек, оставшихся погостить и проголодавшихся посреди ночи. Я собираюсь ограбить собственную мать и ее мужа.

О том, что пани Тернопольская где‑то поблизости, я стараюсь не думать вообще. Но это плохо мне удается. Каждый раз, когда я закрываю глаза, мой разум как бы пронизывает весь дом, со всеми его комнатами, лестницами, чуланами, залами, кладовыми… Я вижу их все, точно в кукольном домике с раскрытыми стенами, и неизменно нахожу в нем ее. Ее – за туалетным столиком, приклеивающую пучки фальшивых ресниц; ее – за завтраком, брезгливо отпивающую кофе карминно-красным ртом; ее – на коленях у муженька-дирижера. Каждый раз мне кажется, она живет идеальной жизнью, в которой никогда не было места ни мне, ни моему отцу. Жизнью, полной самолюбования.

Даже когда она билась за мои волосы в больнице, разве она билась за меня? Нет, она просто не хотела, чтобы однажды в газетах написали, что дочь оперной дивы – урод.

Удобно представлять это все, не покидая лечебницы или не спускаясь с чердака. Но чтобы раздобыть нечто ценное, нечто, что можно будет продать и какое‑то время жить на эти деньги, мне придется наведаться не на кухню, а в хозяйские комнаты. Сунуть нос и пальцы в тайны матери.

Слуховое окно чердака смотрит на подъездную дорожку и аллею перед особняком. Сегодня вечером мать с мужем уехали куда‑то в ночь. В иной раз я бы не стала рисковать столкнуться с ними, но сегодня риск оправдан.

На первом этаже находится бывший кабинет моего отца. Там, за картиной с прудом, всегда был сейф, где отец хранил ценные бумаги, деньги и личное оружие. Отец доверял мне, а потому я много раз видела, как он открывал его ключом, который хранил в потайном ящичке стола. Если мне удастся проникнуть в кабинет, это решит многие наши проблемы.

Заглядываю туда после набега на кухню. Заперто. Что ж, на простой исход не следовало и надеяться. Но я все же позволяю себе секундную слабость и прислоняюсь лбом к полированному дереву двери.

Ключ от кабинета должен храниться у матери или дирижера. Они бы никому его не доверили. Поднимаюсь наверх, ступаю почти неслышно. Я босиком, чувствую каждый брусок паркетного пола, каждую ворсинку ковра.

Дом погружен в тишь и темень, но я все равно вижу, верней, не вижу в нем никаких признаков траура по мне. Ничего удивительного – мать плохо переносит скорбь. Зато она мастерски горюет на большой сцене: рыдает, падает на колени, терзает платье на пышной груди и воздевает руки к софитам, вопрошая небеса: о, за что они ее так мучают?

Вот и ее спальня. Не заперта, что уже неплохо. В воздухе висит тяжелый запах духов – амбра, мускус, пачули… Ламп я не зажигаю, чтобы не выдать своего присутствия, если хозяева вернутся раньше. Глаза мои уже привыкли к темноте, потому я без труда различаю обстановку. Она мало изменилась с последнего раза, когда я здесь была: кровать под помпезным балдахином, комод и гардероб на гнутых ножках. Ширма, расписанная в индийском стиле, бархатная банкетка, секретер, туалетный столик. Все ужасно захламлено – повсюду груды тряпок, перья, взъерошенные меха, бусы, шляпные коробки, баночки с косметикой и прочая дребедень. На миг меня посещает мысль, что наш чердак и то выглядит опрятней. И куда только смотрят горничные?

Бреду осторожно, касаясь кончиками пальцев чешуи пайеток на черном платье, брошенном поперек спинки кресла. Согласись я полгода назад поехать с матерью в Париж, у меня могло бы быть такое же.

Поддавшись порыву, я беру его в руки, прикладываю к груди. В зеркале над туалетным столиком отражается моя демоническая бледная харя с провалами глазниц, а под ним – пустота. Возвращаю платье на место. Я здесь не ради нарядов.

Ключ от отцова кабинета может быть где угодно. Но я и не надеюсь найти его с первой попытки. Главное, чтобы мой визит остался незамеченным. Хотя в таком бардаке… Не думаю, что она увидит, если я что‑то случайно передвину.

Самым перспективным мне кажется секретер. Какой бы неряхой она ни была, мать хранит бумаги в одном месте. За створками секретера скрыто множество полочек, ящичков и дверок, все изукрашено росписью и инкрустацией – подарок отца его любимой певчей птичке.

Я решаю начать с самых верхних полок. В них обнаруживаются стопки перепечатанных либретто и пачка программок из гастролей, обвязанная узкой шелковой лентой. Все программки на разных языках.

Далее я нахожу деловую переписку с директором театра, какие‑то счета и, внезапно, засаленную колоду карт. Пока совершенно ничего интересного.

В миниатюрном выдвижном ящичке, на который я возлагала особые надежды, обнаруживается надкусанное пирожное, больше похожее на окаменелость времен динозавров. Ну и гадость… Как здесь только не завелись мыши?

Мой взгляд падает на очередную кипу писем. На этот раз они перевязаны красной тесьмой, и руки сами тянутся к ней. Сначала я не понимаю, от кого они, но вскоре следом за именем отправителя приходит его образ – высокий мужчина, с широким, вечно потным лицом, с раздражающими бликами золотой оправы на носу. Мой адвокат. Этих писем так много, что там могло?..

Снаружи раздается громкий бой каблуков. Я замираю на полувздохе.

Каблуки