Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры - Марк Коэн

Ночью я вошла в ледяную пещеру в замерзших сталактитах сточных вод и увидела там Павелека. Павелек показал мне черный мертвяцкий язык.

Выходные прошли, как будто ничего и не случилось. Верней, случилось, но для меня хорошее. Мой обидчик никогда больше не сможет до меня добраться. А сны? Что сны! Сны не могут ранить, унизить или отобрать то, что тебе дорого. В воскресенье я попросила у мамы купить мне стеклянных шариков. Она без споров купила мне в аптеке целых пять, очень красивых. Впрочем, я не помню, чтобы она хоть в чем‑нибудь когда‑нибудь мне отказывала. Почему я не попросила раньше? Не знаю. Наверное, думала, что, как и другим детям, они должны доставаться каким‑то другим путем, а уж точно не с прилавка.

В понедельник никому не было до меня дела – все обсуждали волнующие подробности Павелекова убийства. Мои стул и стол даже были чистыми, как после уборки.

Девчонки скучковались в противоположном углу классной комнаты и громко шептались, хватая друг друга за манжеты, выкручивая пуговицы. Даже мальчишки держались рядом. Смерть Павелека сплотила их. Но только не со мной. Прикинувшись глухой, я ловила каждое слово. Я даже не удивилась, когда они описали грот из моего сна, в котором нашли тело хулигана. Так и должно было быть, разве нет?

Меня совершенно не волновало, кто и почему оборвал жизнь Павелека, не трогало, сколько младших братьев и сестер у него осталось. Разве он мог кого‑то из них сделать счастливым?

Знаю, что должна была хоть немного сожалеть о нем. Ну по-христиански, как учил ксендз в храме у пансиона и на уроках Слова Божия. Вот только теперь я даже не знаю, христианка ли я, ведь каждую субботу мы справляем шаббат с бабушкой, а она еврейка. Я совсем запуталась.

Везде чужая, нигде не своя.

Мне начало казаться, что одноклассники поглядывают в мою сторону с нарастающим интересом, но тут прозвенел звонок, и пани Пощик ворвалась в кабинет с ворохом бумаг под мышкой, и день покатился по рельсам.

Я возила карандашом по линованным страницам и совершенно не могла сосредоточиться. Учиться совсем не хотелось – ни решать задачи, ни читать бессмысленные параграфы по истории. Классная комната постепенно сжималась, выдавливая в приоткрытую дверь остатки кислорода.

На стол передо мной шлепнулся квадратик из бумаги. Если бы это был смятый ком, я бы просто незаметно сбросила его на пол, но тут…

В следующий раз я не буду читать ничего из того, что мне пришлют какой‑нибудь запиской. Потому что на многократно свернутом бумажном квадрате было аккуратно выведено: «Синагога пьет кровь».

Я не желала оставаться с этими детьми в одной комнате, а потому подняла руку, пожаловалась на головную боль и, даже не пытаясь достоверно изобразить недуг, собралась и вышла вон.

Мне нужна была пани Новак. Без жалости, без нравоучений. Просто пани Новак, которая видит во мне взрослую. Она точно знает, как привести мои мысли в порядок.

Пани Новак не оказалось в ее кабинете, должно быть, куда‑то отошла. Я стала ждать, прислонившись спиной к стене коридора. Школа глухо и густо гудела, отчего в коридорах будто бы стоял беспрестанный звон.

– Что ты здесь делаешь?

Я открыла глаза и увидела перед собой пани Новак. Она совсем невысокая, так что мы почти одного роста, хотя мне всего двенадцать. Внешне она совсем не переменилась со времен пансиона – все та же старомодная прическа-ракушка с пушистой челкой, хотя другие учительницы давно ходят с волосами до мочки уха. Кошачьи глаза Душечки подчеркивают блестящие камушки оттенков зелени в многочисленных кулонах, в серьгах и колечках. Все украшения пани Новак кажутся старинными и очень ценными, но будь у нее такие, разве стала бы она работать в школе? Наверняка все это была «хорошая бижутерия» – так мама называет подделки. На ком угодно другом все эти блестящие вещи смотрелись бы как украшения на рождественской елке, но только не на пани Новак – она будто родилась в них.

Внешне пани Новак все та же – в старомодной блузке под вязаной кофточкой на пуговицах, в узкой черной юбке и туфлях на каблучках-рюмочках. Но взгляд какой‑то другой.

– Чем обязана? Насколько я понимаю, – пани Новак подняла к глазам запястье и глянула на часы, – у вас сейчас едва начался предпоследний урок.

– Я… У меня… – От неожиданно ледяного тона Душечки у меня перехватило горло, и все слова как‑то умерли.

– Какие‑то жалобы? – Пани Новак откинула со лба пушистую светлую челку и глянула на меня свысока.

– Г-голова… болит.

– Состояние вашей «головы» начинает меня беспокоить, панна. Сегодня после уроков вам следует обратиться к семейному доктору. Попросите родителей вызвать его на дом, он должен выписать рецепт. Если мои средства не помогают, я больше не могу нести ответственность за ваше здоровье.

– Но…

– Вам, очевидно, нужна записка, освобождающая вас от занятий? – осведомилась пани Новак, складывая руки на груди. – Увы, и здесь я не могу вам помочь. После гибели ученика директор лично приказал никого не выпускать посреди дня. Возвращайтесь в класс, панна Бергман.

Сама Душечка не тронулась с места, ожидая, пока я уберусь восвояси, поджав хвост.

– Я пришла поговорить, – взмолилась я, – только поговорить!

Душечка дернула уголком рта и вынула из кармана кофточки длинный ключ от фельдшерской. Замок со скрежетом открылся, и пани Новак шагнула внутрь кабинета. Но вместо того, чтобы впустить и меня тоже, она бросила через плечо:

– Не представляю, какие у нас могут быть общие темы.

И закрыла дверь прямо у меня перед носом.

Какое‑то время я стояла на пороге медицинского кабинета, не зная, что делать дальше. В руках у меня медленно сминалось новое синее пальто, подгнивало в портфеле надкусанное яблоко. Каблуки пани Новак невидимо выстукивали за белой крашеной дверью. Ножки стула проехались по полу, тихо брякнула стеклянная дверца шкафчика с лекарствами. Через минуту все стихло. А я все стояла и стояла, не в силах двинуться с места, будто ждала, что пани Новак передумает. Выглянет в коридор, увидит меня и смешно закатит глаза. И скажет что‑то вроде:

«Я так старалась, а ты не поверила, маленькая хитрюга! Ну, хорошо, заходи уже поскорей! Выпьем тоника, и ты все-все мне расскажешь».

Но пани Новак не передумала. Она совершенно точно меня не разыгрывала. После всего, что случилось, она решила больше со мной не общаться.

Что же я наделала? Это что, из-за моих прогулов? Или из-за того, что я выбросила ее записку для родителей? Или… Или же это как‑то связано со смертью Павелека? Но как?

Мне было ужасно стыдно за то, что я поставила Душечку в ужасное положение, о котором толком не имела представления. Ясно было одно – все это только моя вина. Из-за меня у Душечки неприятности, и потому она не желает меня больше знать. Я заломила руки, сминая шерсть пальто еще сильнее.

Я обидела свою дорогую взрослую подругу! Что же я натворила!

Или, может, это директор разозлился из-за того, как мы болтали с ней в учебное время? Может, пани Новак больше не имеет права просто разговаривать со мной в школе? Нужно найти другой путь, другой способ и место переговорить с ней. Иначе я просто чокнусь, пытаясь додуматься до истины без малейших подсказок.

Но в тот день мне так и не удалось выловить ее снова – я долго выжидала, но