Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры - Марк Коэн

по столешнице белый пласт волос, словно обмякшие белые крылышки. Приоткрытый рот, в котором виднелись влажные зубы. А выше, прямо напротив меня, я увидела живот отца. Он тоже был покрыт волосами, темными и редкими. У отца тоже были и пупок, и соски, и все, что положено человеческому телу.

Оба они двигались. Отец рычал, как животное, раз за разом толкая Мельпомену по плоскости стола. А она скользила вперед, ко мне, и словно бы откатывалась обратно, как мелкая рябь у кромки пруда.

Я почувствовала приближение тошноты, она нарастала с каждым их движением, а из глаз у меня потекли слезы. Такие горячие, что я испугалась.

С великим усилием я оторвала взгляд от нагих тел моей почти подруги и моего отца и увидела, что остальные тоже постепенно обнажаются, развязывая шнурки балахонов на шее, и уже касаются друг друга руками. Привычно, буднично.

И я увидела Терезу. Она стояла за спиной отца и улыбалась, гладя его по спине. Тереза смотрела прямо в мою сторону. Готова поклясться, она улыбалась мне, когда произносила:

– Теперь Марта останется с тобой. Навсегда.

Потом она подняла хрустальный бокал и выпила его залпом.

Я бросилась за дверь, нисколько не заботясь о том, что мое присутствие на мерзком сеансе откроется. Неслась не разбирая дороги, но ноги помнили, куда мне нужно. Меня вышвырнуло в собственный кабинет, и от моих резких движений все бабочки пришли в беспокойство, заметались в своем марлевом вольере, как подстреленные.

Но я ничего не могла бы с этим поделать.

Я захватила свои тетради и поспешила в спальню. Отчего‑то мне казалось, что за мной вот-вот погонятся. Достанут и сожмут грязными руками, заразят своей мерзостью, заставят… Заставят – что? Я не хотела и не хочу об этом думать.

Так или иначе, погони не было. Ее и не могло быть. Весь этот маленький спектакль, как я понимаю, был разыгран для единственной зрительницы – для меня. Я разозлила Терезу, я открыла ей свои чаяния, и она обернула все против меня. Чтобы – что?

Чтобы я ушла с ее пути.

Так я и поступила.

Я забрала скопленные по мелочи деньги, завернула в кашемировую шаль мамины драгоценности, перевязала ремешком все дневники наблюдений и побросала вещи в старый чемоданчик. Он едва закрылся.

Когда я захлопнула за собой дверь спальни, мне показалось, что опрокинулась непогашенная керосиновая лампа, но я ничего не стала с этим делать.

Была ночь, и я недостаточно тепло оделась. Но все же мне без труда удалось преодолеть расстояние до деревни. Лес я знала хорошо, а камни тропы словно бы светились, указывая мне путь прочь от дома.

Ближе к утру я добралась до железнодорожной станции и купила билет до Варшавы. Ждать поезда пришлось еще четыре часа, каждую минуту из которых я тряслась и оглядывалась. Бессмысленно.

Впрочем, все складывается наилучшим образом. Я пытаюсь себя в этом убедить. Отец отныне мертв для меня, а дом сгнил до камней, на которых однажды вырос. Теперь бесы и грешники правят там свой вечный бал. Мне нечего там делать, нечего сберегать.

Вот поезд начинает замедлять ход. Виктор меня не ждет, но уверена, все же обрадуется. Даже если нет, я найду в себе силы, чтобы начать жизнь заново.

Изгой III

Павелека нашли в гроте у реки. Рядом с этим гротом – сток канализационных вод, потому маленькая пещера замерзла не полностью. Об этом деле много говорят, очень много, почти не умолкают, вот только по-настоящему почти ничего не известно. Говорят, Павелека проткнули сорок раз. Говорят, в его теле почти не осталось крови, вся вытекла. Еще говорят, что той крови не было кругом, его принесли в грот уже таким, опустевшим.

В день, когда в наш класс пришел полицейский, он опросил каждого, кто и где был ночью с девятнадцатого на двадцатое число. Я просто сказала, что была дома, и меня отпустили, только дали записку для родителей, напечатанную, а не написанную от руки на казенной серой бумаге, чтобы те явились в участок, подтвердили мои слова и поставили подписи в протоколе.

Я уже слышала все эти слова: показания, следствие, протокол. Не в городе, а там, в пансионе. Моим одноклассникам этого даже не понять. Девчонки рыдают о Павелеке, своем герое. Даже кто‑то из мальчишек пустил по лицу сопли. А его лучший друг попытался задать стрекача, проскользнув под ногами у полицейских, что стояли у входа в класс. Но полиция – это тебе даже не учитель географии, а уж он‑то Марека скручивал очень легко.

В тот день я покинула класс первой. Не знаю, как так вышло. Может, потому, что я была одета, как обычно, в вещи из дорогого магазина, с блестящими часиками на руке, с волосами, прикрывающими ссадины и синяки. Я «производила впечатление», как любит говорить моя мама. Она вообще считает, что это – одно из самых важных умений в обществе.

«Никому нет дела до того, что у тебя внутри, Пушистик».

«Кроме семьи?» – всегда уточняла я.

«Конечно», – всегда отзывалась она, но иногда после этого устало отводила взгляд.

В день, когда мы узнали о смерти Павелека, мне не было ни грустно, ни страшно. В конце концов, Павелек встретил свой конец как ему и положено – как бешеная собака. До того как отправиться домой и попросить родителей поставить подпись в моих показаниях, я завернула на задний двор школы. Без труда нашла там самый высокий клен и ощупала свои зарубки. Убедилась, что никто не следит за мной из окон нашего класса, достала из портфеля ножик и сделала еще несколько изогнутых надрезов на коре. Выходило даже красиво, почти похоже.

Маму и папу новость о Павелеке встревожила куда сильнее меня. Мама вскрикнула и ударилась в слезы, папа прижал руку к глазам и выдохнул через сжатые зубы: «Вот черт!» Потом ударил по косяку и вышел вон. Я не поняла, почему они так переживают об этом… хулигане, о чем я им и сообщила:

– Как ты так можешь, Сара! Он ведь живая душа! – Мама всхлипнула, отняв блестящий порозовевший нос от кружевного платочка. – Маленький мальчик, твой ровесник! И такое горе в его семье, упаси Господи…

– Он негодяй и бандит! – не выдержав, завопила я. – Жестокий и подлый гад! Без него будет лучше!

Выпалив это, я бросилась вверх по лестнице на второй этаж, в свою комнату. Там я запрыгнула на кровать прямо в пальто и ботинках и, подмяв под себя пышную подушку, завизжала в нее, закусив накрахмаленный угол наволочки. Не знаю, что на меня нашло. Вот было бы у меня сил хоть немного, я бы не подушку кусала, не ее колотила беспомощно, а не дала бы себя в обиду там, в переулке. Так тебе, так!

– Доченька!

Я и не слышала, как она подошла. Только когда уже зарыдала, почувствовала, как по спине порхают мамины руки.

– Доченька, Пушистик мой… Ну взгляни, взгляни на меня!

Я оторвалась от повлажневшей подушки и обернулась. Глаза у мамы высохли, но губы в смазанной розовой помаде некрасиво прыгали.

Она протянула руку и кончиками пальцев отвела прилипшие волосы с моей щеки. Обнажила корочки ссадин и медленно зеленеющий синяк.

– Ты не с лестницы упала, – дрогнувшим голосом не спросила, а сказала она.

Я не ответила. Просто прижала ее ладонь к своему лицу и замерла, остывая.

– Матерь Господня, пресвятая Богородица, – пробормотала она по-русски и скорчилась, как побитая, но руки не отняла.

Так мы и сидели, пока у меня не занемели подогнутые ноги. Меня даже