Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры - Марк Коэн

дура. Я тоже читаю газеты, слушаю радио. Я могу связать одно с другим, – глухо бормотала мама, вышагивая по кабинету нехарактерно широкими шагами. Блеснула полоска драгоценного браслета – мама заломила руки.

– Это преувеличение, Оленька. Никто не станет всерьез выселять всех евреев на Мадагаскар.

– Значит, вышлют в пустыню! – всхлипнула мама. – Ося, здесь нельзя оставаться! Ты видишь, они все ближе, ближе со всех сторон!

– Милая, ты драматизируешь…

– О нет! Не смей выставлять меня…

– Я ни в коем случае никем тебя не выставляю, но ты же явно делаешь из мухи слона! У страны теперь есть независимость, большевиков ты можешь не бояться. А что до гонений, моему народу не привыкать к всеобщей антипатии. Ты это знала.

Папа говорил так мягко, так располагающе, что я с легкостью представила его улыбку.

– Это не просто антипатия, Осенька, – процедила мама, подходя к нему близко-близко. – В газете писали, того мальчика убили по еврейским обычаям.

– Глупости!

– Для тебя, для меня это глупости. А для них – повод!

– Я предоставил все разъяснения…

– Давай уедем. – Оранжевый сполох метнулся вниз, как прибитый ветром огонек. Кажется, мама опустилась перед ним на колени, склонилась к папиным рукам. – Послушай же меня хоть раз, я тебя умоляю! Пока не поздно, пока не предъявили…

– Им нечего предъявлять!

Мама сдавленно всхлипнула:

– Тот мальчик… он нападал на Сару.

В кабинете воцарилась тяжелая тишина, нарушаемая только влажным предслезным дыханием и каким‑то глухим стуком. Бом-бом-бом-бом… Чуть погодя я осознала, что это стучит мое сердце.

– Осенька, любимый, поедем в Европу, поедем в Париж! Там еще остались друзья, у меня есть адреса, к кому можно обратиться в первое время. Устроим Сару в хорошую гимназию, потом свяжемся с нотариусом, дадим объяснения, и он перепоручит…

– Я не могу оставить мать.

– А она не оставит своих драгоценных могил! – горько воскликнула Ольга Афанасьевна. – Ты не можешь быть привязан к ней всю жизнь, Ося! Ты погубишь свою семью. Я без сомнений оставила свою, сбежала, чтобы быть с тобой…

– Чтобы твой отец управлял нами обоими даже с того света, – неожиданно зло бросил папа. – По его воле Сара не знает идиша, не имеет друзей среди своего народа…

– Зато мы можем жить как люди!

– Как в клетке!

Они снова кричали.

Я ничего не могла понять. При чем тут мой дедушка? Афанасий Никитич давно умер, его убили большевики в его доме в Петербурге. У него был свой завод, а все деньги он успел передать маме через банк. Почему же тогда мама говорит, что сбежала? И как это связано с тем, что я не знаю идиша? Это дедушка запретил?

– Если бы не его подлое завещание, – громыхал папа, – нам бы не пришлось отсылать ее в тот пансион, а потом отдавать в городскую школу, где все отребье города потешается и зубоскалит…

Мама рыдала, слова рвались и размазывались, их было не разобрать.

Я сделала шаг назад. Потом еще один и еще. Теперь мне совсем не хотелось, чтобы родители меня заметили, даже в шутку.

Так я узнала, что темные секреты есть не только у меня от них.

* * *

В среду солнце было совершенно весенним. Воздух тоже был дыханием марта – в приоткрытое для свежести окно прокрадывалась смесь ароматов подтаивающей грязи, липких застенчивых почек, сладкой выпечки и чего‑то неуловимо городского, чего мне не хватало в пансионе. Я бы не хотела жить за городом, вот правда. Природа там слишком близко – дикая, опасная.

Отец продолжал возить меня по утрам в школу. Не знаю, чего он добивался таким образом, ведь чтобы защитить меня по-настоящему, надо было из нее забирать. Рано утром школьники смотрят на носки своих калош, скользящие по ребристой, подмерзшей за ночь слякоти, и думают о том, как бы учитель не вызвал отвечать урок у доски; думают о том, с кем пойти гулять на большой перемене; о том, стоит ли сгрызть яблоко сейчас или отложить на потом. В общем, о чем угодно, но не обо мне. Но когда я заканчиваю учиться, папа обыкновенно бывает занят. А я ни за что не стану просить его спасать меня, ведь тогда придется объяснять то, чего мне совсем не хочется.

К тому же тогда я точно не смогу воплотить свой план в жизнь.

Но день пошел не по плану с самого начала. Это случилось, когда мы завтракали.

Родители пили кофе, пока я дула на густой горячий шоколад с молоком. Мама рассеянно гладила папу по плечу, глядя в окно, пока он листал свою газету. Я исподтишка вглядывалась в их безмятежные лица, в который раз пытаясь углядеть на них тени секретов. Но ничего не могла заметить.

Наверное, они настолько срослись со своими взрослыми тайнами, которые, вообще‑то, касались не только их, но и меня, что те не доставляли им неудобств. Не мешали говорить о пустяках, вроде того что стоит сменить бакалейщика или о вечеринке в честь дня ангела дочери маминой приятельницы. Мне хотелось взять свою тарелку с жидкой овсянкой и вылить ее на ковер, чтобы они только вышли из этого ненормального спокойствия. Мне хотелось закричать:

«Вы все врете! Врете!»

Хотя, в чем именно они мне врали, я так и не могла сформулировать. В том, что наша семья жила на деньги и по строгим заветам моего покойного дедушки? В том, что я учусь с этими злобными детьми, чтобы только мы не потеряли наследство? В том, что на самом деле нашей семье грозит какая‑то бесформенная, но неумолимая опасность?

А разве взрослые вообще говорят о таком со своими детьми? Не знаю, мне не с чем сравнить, не с кем обсудить. У меня есть только я сама и они.

Разве только…

В этот момент раздался звук. Дребезг, звон, удар, топот – они грянули, перемешались – и тут же стихли, оставив нас похолодевшими, напуганными.

Первым отмер отец. Он бросил газету и сам бросился к входной двери, на бегу бросив нам оставаться на месте. Горничная что‑то выкрикивала в прихожей, через несколько мгновений раздался и разгневанный голос отца. Я отвела взгляд от двери столовой и столкнулась с глазами мамы – они были как две слепые голубые льдинки, зрачки в них сжались до размеров горчичного зернышка. Она вскинула подбородок и медленно пошла следом за отцом, будто Жанна д’Арк на костер. Я поспешила за ней.

Сначала я ничего не поняла. Горничная размахивала тряпкой и причитала, отец метался по прихожей, то и дело наталкиваясь на стены и вешалки. Не происходило ничего такого, что вызвало бы подобную реакцию. Но что это был за звук?

Причину мы с мамой обнаружили одновременно – там, где над входной дверью красовался витраж с подсолнечниками, выложенный кусочками желтого, как масло, янтарно-коричневого и зеленого стекла, зияла уродливая, ломаной формы, дыра.

Цветное стекло брызнуло и рассыпалось по шахматной плитке и теперь скрипело и крошилось под подошвами папиных домашних туфель. А в руке папа сжимал камень.

У нас дома не могло быть такого камня, ему в доме не место. Но он был здесь – в папиных музыкальных пальцах, завернутый в какую‑то бумажку с чернеющими на ней буквами.

Я все смотрела, не в силах установить какую‑то понятную связь между камнем, звоном, стеклом, запиской. Эта нить будто ускользала из моих неловких рук, не хотела даваться…

В ушах еще раздавался, заглушая голоса, звук сыплющихся осколков, когда на пол без