Александр Мацкин - Орленев

отдельным выпуском (автор взял псевдоним К. Дмитриев) 17. Ва¬

риант этот нельзя считать окончательным, впоследствии он много

раз переделывался, но именно по этому варианту Орлепев в «Ле¬

ваде» готовил роль Мити Карамазова. С самого начала роль по¬

шла легко, даже слишком легко, и у него возникло сомнение — не

дурной ли это признак, так ли надо играть Достоевского? Кто из

близких ему людей мог ответить на этот вопрос? Разве что Су¬

ворин, но он был в Петербурге, а может быть, в Биаррице или

Баден-Бадене. Что было делать и на что равняться?

Орленев знал, что Достоевский в последние годы жизни не

раз читал с эстрады отрывки из «Братьев Карамазовых» и успех

имел ошеломительный. Он па этих чтениях не бывал, в год

смерти писателя ему было двенадцать лет, но в окружении ак¬

тера оказались такие счастливцы. Он кинулся к ним с расспро¬

сами и мало что узнал, отзывы были восхищенные, но самые об¬

щие: проникновенный и страстный тон, искренность и необыкно¬

венное простодушие, вдохновенная строгость без ораторских при¬

емов и т. д. Из всех услышанных тогда характеристик-оценок ему

запомнилась одна — слабый задыхающийся голос и властная,

подчиняющая себе слушателя читка. В этой точке для Орленева

сошлись сила и бессилие Карамазова, его растерянность, упадок

воли, его милая детская (у Достоевского сказано «младенче¬

ская») беззащитность и его рождающаяся в один миг отчаянная

решимость, для которой не существует физических преград, его

дерзость, его рыцарство, его стихийная, живущая в «страстях ми¬

нуты» натура, идущая напролом к цели, плюс и минус, сомкнув¬

шиеся вплотную и не поглотившие друг друга...

Только через пятнадцать лет, в апреле 1915 года, известный

библиограф и историк литературы С. А. Венгеров напечатает

в петербургской газете «Речь» свои воспоминания о том, как

Достоевский на одном из вечеров, устроенных Литературным

фондом в 1879 году, читал «Исповедь горячего сердца», проник¬

нувшись чувством Мити Карамазова. «Когда читали другие,

слушатели не теряли своего «я» и так или иначе, но по-своему

относились к слышанному. Даже совместное с Савиной превос¬

ходное чтение Тургенева не заставляло забыться и нс уносило

ввысь. А когда читал Достоевский, слушатель, как и читатель

кошмарно-гениальных романов его, совершенно терял свое «я»

и весь был в гипнотизирующей власти этого изможденного, не¬

взрачного старичка с пронзительным взглядом беспредметно ухо¬

дивших куда-то вдаль глаз» 18. Венгеров называет читку Достоев¬

ского пророчеством. И эта угаданная Орленевым модель опреде¬

лила высоту его художественной задачи и то опьянение духа и со¬

стояние восторга, которое испытывал его Митя Карамазов с пер¬

вого до последнего появления на сцене.

Спор в «Карамазовых» но утихает на протяжении всего ро¬

мана (девятьсот двадцать страниц в петербургском издании

1895 года, которым пользовался Орленев), и его симфонизм об¬

разуется из непрерывного столкновения разных голосов. Но в этой

гармонии, рождающейся из противостояния, нельзя упускать и

мотив общности: карамазовщина — это ведь родовое понятие, и

непохожие братья, по убеждению Орленева, в чем-то самом су¬

щественном повторяют друг друга. Более того, в каждом из них

есть частица самого автора. Так, например, Дмитрию Карама¬

зову, как и Достоевскому, очень близок Шиллер и его герои.

В начале репетиций Орленев обратил внимание на слова Федора

Павловича, который, представляя старцу Зосиме своих старших

сыновей, говорит, что они оба из шиллеровских «Разбойников»,

почтительнейший Карл Моор — это Иван, непочтительнейший

Франц — это Дмитрий... Какой смысл в таком сравнении с ука¬

занием литературного источника? Что это, обычное кривлянье

Федора Павловича или авторское предуказание, с которым необ¬

ходимо считаться?

Если Федор Павлович прав, то он, Орленев, заблуждается,

потому что ничего францевского у чистого сердцем Мити не на¬

шел, хотя и пытался найти. Шиллеровские «Разбойники» были

у него на слуху еще со времен рижского сезона, когда Иванов-

Козельский играл Франца, а он Роллера, и знаменитый трагик

заметил его среди молодых актеров провинциальной труппы.

Роль Франца Иванов-Козельский вел на высоких тонах, в одном

почти не меняющемся напряженном ритме, что придавало некото¬

рую монотонность его открыто злодейским, «сатанинским» моно¬

логам. Но какой законченный характер вырастал из этой бедной

переходами и нюансировкой игры, из этого холодного ожесточе¬

ния рассуждающего честолюбца! Пожалуй, еще большее впечат¬

ление на Орленева произвел в роли Франца Любский — тот са¬

мый вольнолюбивый и презирающий житейскую сутолоку талант¬

ливый актер-забулдыга, которым Орленев не переставал восхи¬

щаться, хотя его свирепая необузданность порой казалась ему

все-таки чрезмерной. Франц у Любского был не только бунтарем

и философом зла, он был еще страдающим человеком. Тем не ме¬

нее никакого сходства с Митей Карамазовым у него тоже не было.

В самом деле, мог ли этот герой Достоевского даже в самые горь¬

кие минуты падения сказать, что совесть — это глупая выдумка,

пригодная только для того, чтобы обуздывать страсти черни и

дураков?

Нет, слова Федора Павловича такое же скверное комедиант¬

ство, как и все прочие его каверзы и скандальные выходки на

встрече у старца. Но мысль о Шиллере, возникшая по косвенному

поводу, не прошла для Орленева бесследно *. И не только из-за

внешних обстоятельств — в «Исповеди горячего сердца» есть

строчки из шиллеровских стихов, которые актер первоначально

сохранил в своем монологе и читал, не повышая голоса, чуть-чуть

замедленно, как бы извлекая из недр памяти. Это было воспоми¬

нание о чувствах, глубоко задевших Митеньку Карамазова. И это

была еще формула его жизненного итога. Стихи о Церере и чело¬

веке («И куда печальным оком там Церера ни глядит —в униже¬

нии глубоком человека всюду зрит!»), к которым он обращается

в состоянии предельной униженности, не приносят ему исцеления,

он все глубже и глубже погружается в «позор разврата». И где-то

на грани бездны и окончательной капитуляции он взывает к си¬

лам добра и человечности в благородной шиллеровской манере —

страстной, возвышенной и непридуманно-наивной, без всяких

скептических поправок и оговорок, подсказанных эстетикой но¬

вого, здравомыслящего века. На языке Достоевского этот неожи¬

данно судорожный взлет духа Митеньки запечатлен так: «И вот

в самом-то этом позоре я вдруг начинаю гимн». Эту фразу Орле-

нев считал едва ли не ключевой, основополагающей для своей

роли. Впоследствии монолог Мити, открывающий действие «Кара¬

мазовых», пришлось сильно урезать; пострадала и божественная

Церера с печальными глазами. Вперед выдвинулись события, дви¬

гающие сюжет, за счет философии и каламбура. Но и в этой со¬

кращенной «Исповеди» у Орленева ясно звучала тема позора и

гимна; запятнанный, затоптанный, погрязший в пороке человек

прославлял чистоту духа как высшую ценность жизни.

Постепенно контуры роли Карамазова прояснялись. Орленев

работал с азартом, но с перерывами: начал в Орле, сильно про¬

двинулся в Москве, гастроли у Корша прервали его занятия, по¬

том незаметно наступило лето, он выступал где-то в провинции,

отдыхал на юге, вместе с Набоковым в Ялте переделывал инсце¬

нировку «Карамазовых». Осенью 1900 года, отозвавшись на при¬

глашение антрепренера Бельского, знакомого ему еще по Ниж¬

нему Новгороду, он поехал в Кострому, чтобы сыграть Достоев¬

ского. Бельский был искушенный театрал и обещал Орленеву «до¬

тянуть до кондиции» роль Карамазова. Но едва они встретились,