Судьба и случай. Стихи из разных книг - Татьяна Витальевна Кузовлева

внахлёст и встык,

И глубоким вздохом глухой отзовётся лес, —

Вот тогда ты поверишь, что смерть не сильнее нас,

Просто мир на разлуки щедр, а на встречи скуп.

И душа станет легче тела в мильоны раз,

И слова станут легче пуха, слетая с губ.

И строка к строке – обозначат начало дня,

Всё, что прожил ты, подводя под единый свод.

И пока ты смотришь, как кофе бежит с огня

И как пёс-страстотерпец кроссовку твою грызёт, —

Мчится скорый поезд, глотая дорожный смог,

Пролетая жизнь и на спусках не тормозя.

И всё то, что каждый из нас удержать не смог,

Ни догнать, ни обнять, ни окликнуть уже нельзя.

«А из того, чем я владею…»

Нет, ты полюбишь иудея…

О. Мандельштам

А из того, чем я владею,

Не в такт спеша, не в лад дыша,

Глубокой раной иудея

Поражена моя душа.

И я понять бесплодно силюсь:

За что, за чьи навет и ложь,

Мучительно любя Россию,

Ты в пасынках при ней живёшь.

И от неё не ждёшь защиты.

Но, презирающий испуг,

Ты иронично и открыто

Глядишь на эту жизнь вокруг.

Своих гонителей не судишь.

Бог не простит – так ты простишь.

Но ничего не позабудешь

И в гены боль свою вместишь.

А мне, о чем бы ни молила,

Мне душу жгут сквозь образа

Глаза Иисуса и Марии —

Народа твоего глаза.

И я стою с тобою вровень.

И как бы ни была слепа,

Всей русской, всей нерусской кровью

В тебя вросла моя судьба.

И не предам, и не унижу,

Заглядывая вглубь времён,

Всего того, чем путь твой выжжен

И чем в веках он озарён.

Русский Харбин

1

Мне этой зимой не проститься со стужей.

Я горло шарфом обмотала потуже

Пред тем, как шагнуть из тепла за порог.

Харбинское солнце вставало белёсо,

И тени ложились графически-косо,

И ветер о мой разбивался висок

Тот ветер жестокий, что вымел в 20-х

В Китай, за Амур, без вины виноватых,

Безжалостно сбитых с российских орбит.

Как много их сгнило в советских централах,

Как выжило их до ничтожности мало.

За выживших – кланяюсь в пояс, Харбин.

2

Мне говорят, – она добра

К своим разноплемённым детям.

Мне говорят, – она мудра,

А я не знаю, что ответить.

Была бы доброй, – из гнезда

Своих детей не выживала.

Была бы мудрой, никогда

Их хлебом бы не попрекала.

Меня одёрнут: не злословь!

А я лелею, как умею,

Кровоточащую любовь

Ко всем, кто был отринут ею, —

Они её вдохнули дым,

Запомнили любую малость.

И – равнодушие, с каким

Она от ближних отрекалась.

«В ночи бессонной именем Твоим…»

В ночи бессонной именем Твоим

Прошу за всех, кто тёмен прегрешеньем:

Прости, Господь, не знаем, что творим.

А тех, кто знает, образумь прощеньем.

И, может быть, затем ищу я свет,

Затем и сердце, не жалея, трачу,

Что те, за кем иду я след во след,

Меня забудут, если жить иначе

Степь

Здесь беркут бесшумные чертит круги.

Вся жизнь его – воля, расчёт и терпенье.

И крылья упруги его и туги,

И тверд его клюв, и остро его зренье.

Здесь мышь вековому инстинкту верна.

Здесь поиск еды – категория риска.

Отважно петляя в полыни, она

Заранее знает, что смерть её близко.

И я здесь в какой-то из жизней была.

Я терпкий кумыс из бутыли пила.

И страсти иные во мне заслоня,

Охотник и жертва вселялись в меня.

И я то парила кругами в ветрах.

То в горькой полыни свой прятала страх.

Мне эта раздвоенность душу прожгла.

И всё-таки жертвой я чаще была.

И даже сегодня, в безберкутный день,

Затылком я чувствую беркута тень.

У беркута – сила, у беркута – власть.

У жертвы всего лишь защитная масть.

Но так повелось, что везде и всегда

Кому-то – победа, кому-то – беда.

Мужская натура

Любые тесны ему своды.

Убого без страсти жильё.

Он всё отдаст ради свободы,

Но страсть в нем сильнее её.

И эта раздвоенность злая

Сродни родовому клейму.

И как совместить, я не знаю,

Любовь и свободу ему.

И главное, нету секрета,

Какой стороны ни держись, —

Утрать он раздвоенность эту,

И станет бессмысленной жизнь

Бомж

Галине Нерпиной

Уходит мой поезд в тупик, и захлопнулись двери.

Сигнальная кнопка мигает, на стыках дрожа.

И в гулкой утробе ползущего медленно зверя

Не сыщется жертв, кроме этих – меня и бомжа.

Он зычно храпит, подложив под висок капелюху.

Вагонная лавка ему – что родная кровать.

«Судьба!» – бормочу, и состав отзывается глухо.

И створки дверные мне сил не хватает разъять.

И едем мы с ним, неизвестно куда и насколько.

И главное, здесь никому не хватится меня.

И разве что я не отмечена синей наколкой,

А так