За рекой Смородиной. Стихи - Анна Петровна Долгарева

«люблю»,

поскольку важно только это.

Книги

«уходили красноармейцы…»

уходили красноармейцы,

                             уходили из наших книг,

зарастала дорога за ними разрыв-травой,

наши детские книжки ползли

                             по земле возле них,

шелестя страницами, – и еле слышный вой

раздавался на опустевших

                             стремительно полках.

ничего не заметили, дальше пошли, и только

теребили время от времени,

                             бессознательно, пустоту.

ничего, похвалили, по наградному дали листу.

уходили красноармейцы, а за ними,

                             хлопая нотами,

улетали песни военные,

                             оставляли нам песни радости.

и мы сели кругом радостно петь —

                             только кто-то мы?

стало нечем петь – потому потребляем градусы,

и все выше, и выше – от бесконечного ужаса.

и пятнистое небо над нами

                             насмешливо кружится.

потому что звёзды ушли за красноармейцами

и оставили только это вот, камуфляжное

недонебо, в которое – плачь ли,

                             спейся ли, смейся ли —

не дотянешься. мы остались —

                             солдаты бумажные.

мы легко и шутливо шагаем в любое пламя —

и, конечно, сгораем, и Бог не остался с нами:

ему стало скучно, он с ними ушёл на полдень,

где огромное небо, звёзд ярко-алых полное.

«а потом отобрали книжки…»

а потом отобрали книжки,

а если точнее —

то отобрали незыблемую идею,

идею о том, что наши в конце победили,

а оказалось, что ни хрена они не победили,

что в девяносто первом в итоге зассали,

вместо книг остались при галушках да сале.

а мы же росли на книжках гайдара,

не того, а другого, правильного гайдара,

прыгали через резиночку и уважали старых.

были дети, а стали испуганные крысята.

нет смешнее нас, поколения восьмидесятых.

а я вот как будто в комнате тёплой стояла,

а потом в степи огромной стояла,

и не было ни подушки, ни одеяла,

только дуло со всех сторон,

                             огнём и копотью дуло,

а я, восьмилетняя, так глупо стояла, сутуло,

стояла совсем неукрытая.

никогда это во мне не избыто —

до сих пор стою на ветру,

до сих пор я знаю, что я умру.

потому что если герои любимых книжек

ни за что умирают – то я-то, конечно, тоже.

и если кто эти книжки убрал и выжег,

то нет ничего невозможного.

и стоял посреди страны разобранной

                         очень маленький человек,

и не вырос совсем, но пришёл

                             в двадцать первый век,

одинокость свою принёс, неукрытость,

                             слежавшийся снег,

так что, знаешь, смотри на меня,

                             двадцать первый век.

не отмажешься, двадцать первый век.

«Снилась рифма «печаль» и «оттепель»…»

Снилась рифма «печаль» и «оттепель».

Шёл серебряный тонкий снег.

У Лаврентия острый профиль

И поблескивает пенсне.

Над Россией метель рассеется

И мороз рубанёт сплеча,

Но моё помещает сердце

И убитого, и палача.

Помещает каждого русского.

Через сотню каких-то лет —

Поменяются. Дымом трубка

Наполняет пустой кабинет.

Не меняются лишь сюжеты.

Продолжается длинный спор,

И подпишет правнучка жертвы

Обвинительный приговор.

«Я умереть боюсь…»

Я умереть боюсь,

Как тоненькая вишня во дворе,

Как списанный на землю аппарат «Союз»,

Как травы в ноябре.

И говорю: запомни, затаи,

Люби меня в моем убогом быте.

И мёртвые солдатики мои —

И вы живите.

Я режу хлеб – и смерти не хочу,

Салат крошу – и смерти не хочу.

Черешню ем – и смерти не хочу,

Несу цветы – и смерти не хочу.

А смерть настанет, на меня наступит,

Ногой огромной на меня наступит,

На маму, на кота, на птичий трупик.

Но нынче яблони цветут,

Как небо на закате, бледно-розовым.

И скоро лето будет тут

С вареньем абрикосовым.

«Не смейся, тётя, сделай фотоснимок…»

Не смейся, тётя, сделай фотоснимок,

как мальчик во дворе играет в мяч,

И августовский воздух так горяч,

прозрачен так невыносимо.

И целый дом, не раненный ещё,

трепещет занавесками на окнах.

Снимай: оно так скоро всё поблёкнет,

и время начало уже отсчёт.

И через восемь лет его я встречу —

подросшего мальчишку без мяча,

но с автоматом – там, где, рокоча,

подходит артиллерии предтеча.

Он будет там, с котёнком на руках,

С улыбчивыми полными губами,

уже не мальчик, но ещё не камень,

уже бесстрашный – но познавший страх.

Снимай же, тётя, – а теперь и я

затвором щёлкну фотоаппарата,

поскольку смерть из мира не изъята,

но в вечности останутся друзья.

«Спрячу секретик, отрою после войны…»

Спрячу секретик, отрою после войны.

Будет цветок земляники под Лисичанском,

Гильза, обрывок бинта, отраженье луны.

Маленьким, маленьким будет —

                             а станет гигантским.

Вот они, эти секретики: ссадина, шрам,

После войны откроем, посмотрим,

                             вспомним.

Только они откроются больше не нам —

Тем, кем мы станем в отрочестве нашем

                             бездомном.

«В гильзу от АГС помещается 20 грамм…»

В гильзу от АГС помещается 20 грамм,

в данном случае – виски. Мы пьём без звона,

ветер степной хлопает дверью балкона.