За рекой Смородиной. Стихи - Анна Петровна Долгарева

пацанами в форме, совсем молодыми,

Между боевыми и боевыми,

И вроде как смерти нет, и июнем веет.

Никогда не любила лицо своё, не любила имя,

Но, пожалуй, нашла что-то важнее.

Двадцать седьмое мая, холмы, отроги,

Отзвук ястребиного крика.

Бьёт на выход гаубица «Гвоздика».

Это я, это Аничка, следы на луганской дороге,

Цветущая её земляника.

«Ты десять тысяч убила и десять спасла…»

Ты десять тысяч убила и десять спасла,

Так мне сказал человек, которого я люблю.

Вот такая хреновая арифметика, такой блюз.

Такие дела.

Это, собственно, почему?

Потому что я решила: я спускаюсь во тьму,

Как Персефона в Аид.

Болит.

Потому что я сказала: я на войне.

Не где-нибудь рядом.

И я бежала в подвал под «Градом»,

И комроты вёз меня, пистолет направив

Туда, откуда смерть приходит без правил.

Да, на войне.

Я на войне.

Ни к чему отпираться мне.

Это я пускала ракеты по Харькову.

Это я лежала под бэхой, пыль отхаркивая.

Я, нежная, любовная, рыжая.

Это я почему-то совсем неуместно выжила.

Где я соврала?

Считай, что нигде.

Красное солнце лежит на чёрной воде.

Это я не вернулась

В беспорядок московских улиц,

Это я застрелена под Донецком,

Это я лежу под Камышевахой,

Это я хочу говорить, но не с кем,

Это я узнала пределы страха.

Это я засыпана в землю, и никто меня не назвал.

«Грады» бьют на выход, пора в подвал.

Подарил апельсин мне Сашка Урал.

Я не знаю, откуда он взял его на войне,

Я не знаю, почему – мне,

Но вот он лежит, оранжевый —

Завораживает.

«Для тех, кто погиб в бою…»

Для тех, кто погиб в бою,

есть специальный рай,

где не надо просыпаться

                             по крику «вставай»,

где вражеская не прёт пехота,

не утюжит прицельно арта,

где нет дурака-замполита,

штабных бумаг,

вообще ни черта

из земного страшного;

и в обед

борщ с картошкой жареной вместо галет.

В какой-то момент

он стучит по столу специального ангела —

                             такого в погонах,

такого строгого, увиденного впервые,

говорит: да сами гребитесь тут

                             в этом сонном

омуте; я требую увольнительную

                             на боевые.

Ангел что-то чертит в блокноте пальцем.

Он говорит: я понимаю,

вам неважно, кто там у меня остался,

но имейте ж совесть, мать вашу в рот,

там же до сих пор-то война идёт.

Ему вежливо объясняют:

                           всё это не по правилам,

как бы самого окончательно не угробило.

Понимаете, говорят ему,

                    мёртвые там ничего не могут,

это не я придумал, не сердитесь вы,

                             ради бога,

просто у вас там совсем ничего не будет,

ну зачем вам всё это видеть:

как цветком распускается мина,

как гибнут люди,

вы ведь уже разучились

быть,

любить,

ненавидеть,

то есть,

когда ваши там будут

                          с жизнью прощаться,

вы вообще не сможете

ну никак

вмешаться.

Он стучит по столу,

разбивается чашка,

у ангела порезаны пальцы.

в крови у него пальцы,

и ангел крылом машет,

бормочет под нос: «Да чёрт с ним».

Следующий кадр: терриконы,

на заднем плане поля весенние,

пехота идёт в наступление,

миномёт пашет,

молодой парень над ухом слышит

непонятное бормотание

и удар,

словно сзади толкнули:

обернуться необходимо.

Оборачивается —

и пуля

пролетает мимо.

«Его звали Максим…»

Его звали Максим,

И он был контрабандистом.

Когда началась война,

Ему было тридцать.

Меньше года

Он продержался,

Недолго.

Под Чернухино

Он вывозил гражданских,

Его накрыло осколком.

Мне потом говорили тихо:

Вы не могли бы

О нём не писать?

Всё-таки контрабандист,

Бандитская морда,

Позорит родину-мать.

Её звали Наташа.

Она была из Лисичанска.

Прикрывала отход сорока пацанов.

Ей оторвало голову —

Выстрел из танка.

Они говорят о ней,

Губы кривят,

Чтобы не плакать снова.

Она была повар и снайпер.

У неё не было позывного.

Её звали Рая,

Художник,

Ей было семьдесят лет.

Жарким августом,

Перед всей деревней,

В обед

Её били двое —

По почкам и по глазам,

Чёрный и рыжий,

Искавшие партизан.

Она ослепла,

Но всё-таки выжила.

Даже успела увидеть

На улице тело рыжего.

…а с тем,

Кто предатель,

А кому давать ордена,

Разбирайтесь, пожалуйста,

Как-нибудь без меня.

«Мы думали, что живём в эпоху безволья…»

Мы думали, что живём в эпоху безволья,

что мы кто угодно – но никогда не солдаты.

Но потом наши братья взяли палки и колья

и вышли на автоматы.

Война выбирала нас.

                      Мы были художники и поэты.

Мы не умели воевать, но быстро учились.

И нет у войны романтики,

                             никакой романтики нету,

только ветра степного примесь

да горечь утрат. Мы стали злы и расколоты,

научились делать перевязки,

                             вставать по тревоге,

и было сухое, безводное летнее золото,

и были истоптанные дороги.

И была дорога вперёд – помалу, упрямо,

через