Книга Слов - Борис Борисович Гребенщиков

ангелочков в бородУ,

И благослови их трамваи на резиновом ходу,

Благослови их синотеку,

Благослови дискогогу;

Пусть лелеют свою жизнь, как единственную ногу.

Может быть когда-нибудь кто-то из них иль их наследников

Всё-таки захочет дышать без посредников!

***

Охладел мой чай и окружающая его посуда.

Эй, Патек Филипп! Забирай меня отсюда!

Или — лучше — всунь свой Bloody Mary в эту руку мою,

И я еще попою!

Толком непроизносимые

Толком непроизносимые

И полностью околпаченные,

Чьи усилия тщетны,

А попытки стать лучше робки;

Выцветшие, оставленные,

Заброшенные, потраченные,

Принадлежащие партии

Проталкивающих пробки —

Замерли. Что-то в мире

Сдвинулось с мертвой точки,

Чем-то повеяло — невозможным,

Неуловимо.

И переставший писать

Читает новые строчки

Возникшие сами, написанные

Краем крыла херувима.

Бывает так, что жаворонок

Бывает так, что жаворонок

Или другая птица

Ляжет на ветер крыльями

Так, чтобы не шевелиться,

И парит над землею,

Вовсе не двигаясь с места —

Словно бы у нее

Каникулы или фиеста;

И до того, что внизу,

Ей нет никакого дела,

Потому что она потеряна

В Том, для чего взлетела —

И, видя это, мы тоже

Замираем, чувствуя сами,

Что Автор Полёта и Неба

Смотрит ее глазами.

Не должны ни живым, ни мертвым…

Не должны ни живым, ни мертвым,

Разве только небесному своду:

Это нами Господь целует,

Это нами — пьет воду.

Нам не видно — что будет и было,

Ни провидеть, ни оглянуться:

Лишь в кромешном сумраке плоти

Светит то, чего не коснуться,

Светит так, что из букв — слово;

И море поет волнами:

Спасибо тебе, Господи,

Спасибо за то, что нами.

Люди считают, что неба нет

Люди считают, что неба нет,

Раз его не достать руками.

В предрассветной тьме река разговаривает

С плывущими над ней облаками.

Единственный, кто слышит их разговор —

Одинокая серая птица;

И за это ей никогда

не суждено приземлиться;

У неё внутри песня,

Которая не может быть спета.

Она — единственная, кто знает

О приближении рассвета.

На севере диком растет одиноко

На севере диком растет одиноко

На горной вершине сосна;

Ветви у нее под током,

В сердце весна;

Ничего не понимая со сна,

Она выходит на родные просторы,

В кармане у нее просфоры

Из соседнего кошачьего монастыря;

Ах, сосна, это не зря!

Скоро прозвучит горизонтальный набат

И тот, кто был выхухоль, станет богат:

спляшет, споет, пройдется колесом,

И обернется летающим псом;

Взовьется в воздух как нашатырь

И направится в ближайший кошачий монастырь —

Просить прощения за представителей собачьей породы,

Бессмысленных рабов своей вздыбленной природы;

Аве, мяу! — скажет пес.

И навсегда исчерпает этот вопрос;

А сосна со своей верхотуры

Будет зачарованно читать партитуры

Песен, весен, зрелищ, хлеба

И пронизывающего нас насквозь неба;

Вот так и живется на севере диком

Всем, обвитым жимолостью и повиликом.

На площади Москвы…

На площади Москвы,

На месте Ленинграда

Стоит высокий лес,

А в нем живет отрада;

Она не знает слов,

Не принимает прений,

Она проходит сквозь

Надежд и устремлений;

В ее жилище нет

Ни выхода, ни входа;

Она одета в цвет

Заката и восхода;

В горниле древних сов

И стрекотаньи белок

Все есть. Но нет часов,

Часов у этих стрелок.

Прощай, печальный бес,

Искать меня не надо;

За этой дверью — лес,

И в нём моя отрада.

Муза, воспой мексиканский простор…

Муза, воспой мексиканский простор горделивый,

Где гуакамоле в развалинах Теночтитлана,

Спрятав мачете в изящном разрезе сомбреро,

И оседлав кровожадного старого мула,

По кесадильям гоняется за десперадо.

Раз воспеваешь, воспой и растение гуава,

Что подпирает ветвями пустынное небо;

Как я смогу на вершину гуавы взобраться,

Если вокруг беспардонно хихичат мучачи?

Как осушу пенную чашу текилы,

Если мне в рот из туманов сплошной Чичен-ицы

Жадно глядят красноглазые злобные брухо?

Муза, воспой!

А пока воспеваешь, я, быстро

Выйдя из мест, где сидят окаянные гринго,

Хлопну в руинах Паленке стакан мескалина.

ПАРИЖСКОЕ

Не совсем Алконост, и не то, чтобы Сирин —

И по всем наблюдениям не Гамаюн;

По весне появляется

Гам Полимирен;

Он прекрасен, нетрезв, безрассуден и юн.

Он считается редкой и ценной находкой;

Никогда не забудет, кто видел хоть раз,

Как по сонным бульварам неспешной походкой

Он идет в Deux Magots проводить мастер класс.

Он насмешник, аскет, вольнодумец и стоик,

Все Пизарро с Моне ему братья-друзья;

И когда ты зайдешь, чтоб найти себе столик —

Посмотри: там в углу очень может быть я.

АНТРОПОСОФИЧЕСКОЕ

Не в страх и не в осуждение будут мне эти строфы.

Я слышал, в Париже по улицам рыщут антропософы.

Узнать их просто — они одеты в железные вещи;

Манеры у них варварские, слова темны и зловещи.

Подходят ночью компанией; ни бонжур, ни привета —

И через слово ссылаются на мрачных божеств Тибета.

***

Я слышал о них многое, чего и не