Книга Слов - Борис Борисович Гребенщиков

был еще юнцом.

Что в том, что Кронос крутит циферблат,

Что борода в лице моем пробилась?

Я рос — и познавал тебя стократ;

Я познавал — и сердце сладко билось —

Что в том, что Кронос крутит циферблат?

Сколь много раз я к сердцу прижимал

Твоих ланит прекрасных мрамор дивный;

О персь твою я грудь себе сломал

И бедрами себя членовредил я —

Их много раз я к сердцу прижимал.

Но, Диоскурия, я все же вечно твой.

Чудесно наше дивное слиянье.

Я страсть с тобой изведал и покой;

Пусть мне твердят, что ты лишь изваянье;

Пусть, Диоскурия. Я раб навеки твой.

ИЗ АЛЬБОМА А.К

Верю я, что сбудется предвестье,

Мной предвосхищенное в мечтах;

И пройдет по тихому предместью

Лев Толстой в оранжевых портах.

И Тургенев, дурь смешавши с дрянью,

Дружески прошепчет в ухо мне:

Чу, смотри — Есенин гулкой ранью

Поскакал на розовом слоне.

КАРТИНЫ ИЗ СЕЛЬСКОЙ ЖИЗНИ

***

У поворота на Коростылево

Угрюмый старец сильно бьет клюкой

Увязшего в болоте крокодила.

А тот, возведши очи к небесам,

Окрестность оглашает хриплым стоном.

***

Усталые седые агрономы

От жен сварливых прячутся в кусты

И там сидят, порою по два года,

Из удобрений гонят самогон,

И, пьяные, играют в «накось-выкусь».

***

Порой в колхоз привозят трактора —

Тогда крестьянин прячется под стог,

А те свирепо точат шестерни,

И, лязгая стальными клапанами,

Гоняются за девками по лугу.

***

Пейзанки собирают колоски

И прячут их стыдливо по подолы.

Вон пастухи в амбаре пьют «Шанель»

И обсуждают новое бьеннале…

В тумане чье-то светит декольте.

***

Толпа пейзанок, юбки подобрав,

Прихватывает Федю-недоумка

И боязливо дергают за член —

А тот стоит и в ус себе не дует,

Лишь слюни каплют из большого рта.

***

Захорошело тучное жнивье,

Рычит в конюшне боров кровожадный

И роет землю кованым копытом.

Пейзанки с визгом мочатся в кустах…

Счастливая весенняя пора!

ДВА СТИХА О КВАРТИРЕ № 6

Первый стих

Эльжбета Моховая, белошвейка,

Искусная в раскидывании карт,

Живет себе на улице Бассейной,

На этаже меж третьим и четвертым,

В загадочной квартире номер шесть.

Заходят в двери разные собаки,

Ласкаются и трогают колени;

Эльжбета Моховая неприступна,

Но кормит их молочной колбасой.

Съев колбасу, собаки пляшут пляски,

Выкидывают разные коленца;

Одна из них вертится, как щелкунчик

Из оперы Чайковского «Щелкунчик»,

Другая замерла по стойке смирно,

Как юный часовой пред генералом,

И так стоит недвижно на ушах.

Эльжбета же идет готовить чай.

Перенесемся мысленно на кухню,

Которая была колонным залом,

А ранее вмещала монастырь.

Под сводами — в предвечной темноте,

Так высоко, что глаз почти не внемлет,

Знамена, гербы, древки и щиты,

Следы побед, пожаров и сражений;

Окаменевшей гарпии крыла…

Эльжбета входит и — поражена

Готическою сумрачной красою —

Набрасывает кухонный ландшафт

В блокноте, что у ней всегда в руке:

Но, вдруг забыв искусство навсегда,

Вся опрометью к чайнику несется.

А чайник, своенравный люцифер,

Малиновою злобою налился,

Шипит, стрекочет, давится, хрипит

И плещет огнедышащею лавой;

Едва Эльжбета ближе подойдет —

Он ей кричит сквозь хохот сатанинский:

"Прощайся с миром, жалкий род людской,

Пришел конец твоей бесславной жизни,

Отныне я — начальник над землей!"

За сим следит старинный друг Эльжбеты,

Он притаился средь оконных рам.

Сей друг ей — не случайный джентльмен.

Он носит фрак на голом, стройном теле,

И волосы заплетены в косу;

А сам он по профессии индеец,

С таинственной фамилией Ваксмахер.

Как говорил однажды Нострадамус,

Придет конец горению конфорки

И всем другим бесовским западням;

Стоит индеец, как тотемный столб,

Недрогнувшей рукой снимает чайник

И рыцарски Эльжбете подает.

Меж тем собаки съели колбасу

И, острым чувством голода томимы,

Готовы перейти на интерьер;

Тут вносят чай Эльжбета и Ваксмахер.

Какое ликованье началось,

Какие там произносились тосты;

А поутру поехали к цыганам…

Но это — лишь вступление к поэме

Про чудо жизнь в квартире номер шесть.

Bторой стих

Вчера в квартире крали серебро

И вынесли практически полтонны;

Но тут выходит старый доктор Гук

И кашляет презрительно вдогонку.

Послушайте — он говорит ворам,

Но те упорно слышать не желают

И, покраснев, толпятся у стены;

А более застенчивые — плачут.

Послушайте, — опять кричит им Гук;

Но воры упадают на колени

И в сторону его ползут ботинок,

Рассчитывая их облобызать.

И с криком омерзенья старый доктор

Взбирается по стенке к потолку,

Выплевывая грязную известку.

И, в этот поразительный момент,

Эльжбета Моховая на подносе

Несет по коридору кос-халву

И под ноги нисколько не глядит;

Ну, как тут не запнуться о воров?

Бабах — и прямо падает средь них,

Как будто мало ей переполоха.

А кос-халва, как птица коростыль,

Летит с размаха вдоль по коридору,

Рискуя потерять съедобный вид;

И вовсе бы пропал деликатес,

Когда б не сударь Петр Трощенков,

Ударник из одной известной группы:

Он молодецки ловит кос-халву

Рукой, привычной к палочке ударной;

Другой же, как домкратом,