Египетский дом - Алла Дубровская

жизнь Манхэттена. Клубы, рестораны, шоу. Веселье. Шум. Это все для молодых. Хотя Бел Кауфман танцевала танго до глубокой старости. Она ходила в данс–класс три раза в неделю, а по выходным наведывалась в клуб. Это та Бел, которая написала «Вверх по лестнице, ведущей вниз».

Спускаться вниз по винтовой лестнице с портфелем и мешком для тапочек было гораздо проще, чем подниматься наверх. Дверь парадной с выбитыми стеклами выходила в Лицейский переулок. Зимой ее сажали на тугую пружину, а дыры забивали фанерой. Когда–то двухэтажный дом напротив Лицея занимал его директор. Со временем дом обратился в обыкновенный жилой фонд с привычными коммуналками, населенными бог знает какими людьми. На втором этаже (вход со двора, два крайних окна, смотрящих в Лицейский сад) жила моя подружка Галка с мамой Шуней. По сравнению с нашими двумя клетушками их комната казалась мне просторной и уютной. Там между окнами висело зеркало, посредине стоял круглый стол и все было наполнено любовью простой и милой поварихи Шуни к своей долговязой дочке. В остальном же была привычная для всех бедность. Правда, в узкой коммунальной кухне разместилась газовая плита. Роскошь по сравнению с нашими керосинками. Помню, как на эту кухню вышла женщина с заспанным лицом и помятой завивкой на голове. Сладко потянувшись, она сказала: «Скорей бы на работу. Дома маета одна». Это была эпоха семилетнего плана с шестидневной неделей, когда даже один выходной мог показаться советскому человеку досадным прерыванием радости, получаемой от процесса труда. А вот еще примета того времени: газета, оставленная кем–то на потертой клеенке кухонного столика, с непонятными, но угрожающими словами в передовице: «Оборотни и отщепенцы Синявский Даниэль».

Мы учились в одном классе, и по утрам я заходила за копушей Галкой, чтобы вместе идти в школу. Длиннорукая и тонконогая, с копной русых волос, Галка была моей единственной, но далеко не верной подругой. Ее измены больно меня ранили, но я не подавала виду и терпеливо пережидала ее неторопливые сборы в школу. Больше всего времени уходило на затягивание корсета. Он был самый настоящий, с длинным рядом дырочек и петеличек. Так в те годы лечили искривление позвоночника, которым страдала моя подружка. Еще у нее были слегка торчащие из–под формы теплые голубые штанишки с начесом. У меня были фиолетовые, и я из последних сил закатывала их вверх, пытаясь спрятать под юбкой. Из других деталей ее туалета припоминаю лифчик, тоже самый настоящий, нулевого размера. Физически Галка развивалась гораздо быстрее меня и, живя с мамой в одной комнате, знала важные тонкости в отношениях полов. Она же посвятила меня в таинство зарождения жизни. «Как же это может быть?» – засомневалась я, но, увидев в ответ снисходительную улыбку, постеснялась прояснить некоторые тревожащие меня подробности.

Были у нас и общие интересы: любовь к фигурному катанию и журналу «Советский экран». Шуня купила Галке коньки и сшила коротенькое платьице с оборкой вместо юбки, совсем как у Габи Зайферт. Мне оставалось только завидовать и вырезать картинки с фигуристами. Зато мы были равны в страсти к собиранию фотографий артистов. В то время во всех киосках «Союзпечати» продавали черно–белые снимки актеров советского кино. Всегда экономная мама с легкостью отнеслась к моим тратам «на артистов», и довольно быстро я заполнила несколько альбомов фотографиями чужих лиц. Сестрица моя тоже увлеклась кинозвездами и однажды притащила пачку польских журналов «Экран». Так я узнала про Брижит Бардо и Клаудию Кардинале. Их снимками мы залепили стену нашей комнаты. Теперь уже завидовала Галка, когда приходила полюбоваться на этот иконостас.

Время от времени мы ссорились и дулись друг на друга, потом мирились. Когда нас всех расселили, ее след затерялся. Почему–то мне хочется, чтобы она нашлась, но не толстой стареющей теткой, а такой, какой была в детстве, – долговязой и нескладной, с торчащими из–под формы штанишками. Мисюсь, где ты?..

Уже в Америке, увидев на афише имя Клаудии Кардинале, не задумываясь пошла на фильм, в котором она играла. Сюжет оказался настолько захватывающим, что я вспомнила про свою любимую актрису только на выходе из кинотеатра. Что сказать? Я ее не узнала.

Как невыносим вид уродливого старого лица, которое помнишь молодым и красивым. Так же невыносима мысль о смерти в яркий апрельский день. Или вот еще: толстая старуха с распухшими ногами в домашних тапках. Неопрятная вязаная кофта. Булавка вместо потерявшейся пуговицы. Это моя сестра, пришедшая провожать меня в аэропорт. Я знаю, что больше с ней не увижусь. Она это знает тоже. Мы говорим ничего не значащие слова. Меня тяготит наше расставание. Я хочу, чтобы она уже ушла, но она не уходит. Наконец оглядываюсь в последний раз. Разве это она? Неудержимая фантазерка, за которой ходили толпы подружек. Рукодельница и мастерица. Вечные спицы в тоненьких пальчиках и клубки шерсти по всему дому. Хохотушка в дешевеньком сарафанчике и босоножках. Курносый носик и волна волос ниже плеч. Она могла все: решать для меня задачки, вырезать бумажных куколок и одевать их в невероятные наряды, рисовать красавицу с ротиком сердечком. Еще писала стихи. В конце концов, это ей досталось хоронить маму и приводить меня на ее могилу. Мы деловито выдергивали сорняки, поливали цветы, красили оградку. Она заблаговременно прикупила рядом место и для себя. Теперь у меня есть фотография двух могилок. Разве это можно понять?

Или лицо мамы. Она еще пытается справиться со старением, но борьба уже проиграна. Яркий макияж только подчеркивает морщины. Мой беспощадный взгляд и злые несдержанные слова. Лицо дрогнуло от боли и обиды и таким осталось в моей памяти.

В воспоминаниях они мне ближе, чем были в жизни. Вернее, их образы стали дороже и объемнее, чем они были в действительности. Свойство ли это памяти или мое неизбывное чувство вины добавляет значительности их чертам? Не знаю.

– Вы не пропустите меня в музей без билета?.. Я тут жила… Хочу найти свою комнату, – в моем голосе просящие нотки.

Если служительница меня не пропустит, придется вставать в длинную очередь. Можно не успеть до закрытия, и я вряд ли смогу выбраться сюда еще раз.

– Вы работник Пушкинского дома? У вас есть удостоверение? – почему–то спрашивает она меня.

– Нет–нет, я тут жила в детстве.

Кажется, я готова расплакаться. Пожилая женщина в синем халате задерживает на мне взгляд и – пропускает. Торопливо благодарю и пристраиваюсь в хвост какой–то группе экскурсантов. Подъезд. Совсем теперь другой. Раньше не было ни ступенек, ни крыльца. Это во–первых, а во–вторых – что