Египетский дом - Алла Дубровская

лыжного костюма. Два свитера поверх школьной формы не спасли от морозца с ветерком. Диагноз «воспаление легких» я получила через неделю. Недолеченная болезнь возвращалась снова и снова, пока не перешла в хроническую.

По вызову на дом приходила грузная участковая врачиха. Лицейская винтовая лестница давалась ей с трудом. Я узнавала ее тяжелые медленные шаги в коридоре, требовательный стук в фанерную дверь. Отдуваясь и не торопясь, она снимала зимнее пальто с каракулевым воротником, перекидывала его через спинку кровати и оставалась в неопрятном белом халате. Потом, разместившись на единственном стуле в комнате, неторопливо грела ладонью металлический кружок стетоскопа и долго прикладывала его к моей спине: «Дыши–ка. Еще. Покашляй. Опять хрипов полно сверху донизу». Удалялась она так же медленно и степенно, уже в дверях поворачивая ко мне свое большое тело: «Таблетки пить четыре раза в день».

Таблетки не помогали. Лечение переходило к уколам и каким–то прогреваниям, но делали их в поликлинике, куда можно было добраться все на том же дребезжащем автобусе, ходившем очень редко. Стояние на ветру и морозе выздоровлению не способствовало.

Уроки, школа, учителя куда–то отступали и забывались.

Юркие автобусики снуют у нас по мосту через Гудзон. Великая американская река пересекается под песни о вечной амор и треньканье каких–то неизвестных музыкальных инструментов. Неизвестной остается и национальная принадлежность водителей, хотя можно догадаться, что все они наши соседи по Западному полушарию. Для кого горланит радио, тоже непонятно. Почти все пассажиры сидят в наушниках, кто–то громко орет по мобильнику, желающим просто поболтать нужно перекричать «вечную амор». Стараясь справиться с раздражением, я смотрю в окно. Небо над Гудзоном прекрасно в любой час. Однажды ветер разметал кучевые облака в виде двух гигантских крыльев. Воздушный ангел склонился над мостом. Я вспомнила маму.

Ничего ангельского в ней не было. Обыкновенная грешница, на руках которой росли две дочери от разных отцов. Жалкие алименты, жалкая зарплата. Но зато была неторопливая стать, медлительность и плавность походки, отличающейся от вечно спешащей поступи советских гражданок. В то же время в остреньком курносом (пикантном, как сказал один ее подвыпивший ухажер) носике было что–то выдававшее поразительное легкомыслие – главную черту ее несложного характера. Упреки и претензии захлестнут наши отношения позднее, а тогда, в детстве, была только потертая котиковая шуба на вешалке под занавеской, шапка из чернобурки в бисерных крапинках приставших снежинок, замшевые ботики, прижавшиеся друг к другу на коврике перед дверью. Магия вещей, принадлежащих умершим людям. Потом ничего не останется и от них. Но где–то в моей памяти хранится легкий вздох: «Опять пневмония». У нее в руке голубой больничный лист по уходу за ребенком. Уход донельзя прост: спиртовой компресс под завязанным вокруг худенького тела оренбургским платком. Узел на животе, чтобы не мешал лежать на спине. Батон с маслом. «Надо есть много масла». Еще чай с чаинками на дне кружки. Белая сахарница с зеленым якорем на боку. Таблетка сульфадимезина на маленькой тарелочке. Мне слышно, как она возится в коридоре. Звякает ручка ведра: это она носит воду со второго этажа к нам на четвертый по страшной винтовой лестнице. Завтра стирка. В тазу замачиваются простыни, с крюка на стене снимается выварка. Значит, целый день она будет со мной. А вот ее тихая радость: в Гостином дворе продается стиральный порошок «Новость». Не надо резать коричневые бруски хозяйственного мыла на дольки и растворять их в корыте, над которым поднимается пар. «Ну куда ты? Ошпаришься!» – это уже сказано мне на мою робкую попытку просунуться в дверь из комнаты в коридор. Я любила смотреть, как она вытаскивает из таза размокшие простыни, шлепает их на стиральную доску, склоняется и трет быстрыми ритмичными движениями обеих рук об извилистые морщины на алюминиевой поверхности. О прачечных не могло быть и речи. Сама таскала воду в ведрах, кипятила в баке на керосинке, полоскала под ржавым краном, отжимала, закручивая простыни в длинные змеиные спирали, выползающие из ее рук в подставленный таз, сушила на веревках, растянутых в коридоре. День по уходу за ребенком заканчивался варкой в большой кастрюле щей, обычно с кислой капустой. «Чтобы хватило на неделю». А уже следующим утром – на работу. «Ну что они там платят по больничному…»

Лежа в постели, я слушаю удаляющиеся шаги в коридоре. Вот хлопнула в последний раз входная дверь. Все разошлись. Очнувшись от полудремы, подолгу рассматриваю покрытое инеем окно или бледно–фиолетовые цветы на обоях. Засыпанные снегом грачиные гнезда пустуют. Сад стоит безмолвный. На стуле рядом с кроватью – зачитанный «Бэмби». Ему тоже одиноко. Он зовет маму.

Моя мама не так уж и далеко. Она кормит обедами граждан, приехавших на базу однодневного отдыха, открытую во флигеле Екатерининского дворца. «Я – работник общественного питания», – с гордостью придворной дамы говорила она. Там же работали тетя Женя–линкор и другой наш сосед, Харламов, занимавший комнату в конце коридора. Передвигался Харламов бесшумно, никогда не хлопая входной дверью, был аккуратен, вежлив и отчаянно мною нелюбим. Было что–то неприятно–пугающее в его холодных, бегающих по сторонам глазках, лысине под беретом и бледном вытянутом лице. По словам мамы, Харламов работал руководящим. Само это слово уже отпугивало. Тетя Женя, к примеру, была кастеляншей. От нее приятно пахло чистым накрахмаленным бельем. Мама всегда кого–то замещала. Даже – директора. А кем руководил Харламов? Однажды я услышала, как мама шепталась в своей комнате с тетей Женей: «Они мне говорят, у вас должно быть три яйца, почему в сумке только два? А я им – так одно разбилось. А молодой и говорит, на два яйца акт составлять не будем. А ведь Харламов мне эти яйца сам дал. У вас, говорит, ребенок больной. Отварите. Покормите. И денег не взял. Какие, говорит, деньги за три яйца. А сам, только я за дверь, в обэхээс и позвонил. И что за человек такой…» Незнакомое слово просочилось в мою комнату. Замерев, я напряженно вслушивалась в журчание тихого разговора. Кажется, тетю Женю не удивляли ни человеческие качества руководящего Харламова, ни новое для меня слово. Успокоенная, я задремала под ее деловитый говорок. После подслушанного разговора ничего не произошло, мама все так же вежливо здоровалась с Харламовым в коридоре. Однажды он просто исчез. Освободившуюся комнату заняла бухгалтер треста столовых. Высокая дама в очках, с уложенной по последней моде халой на голове. Она подружилась с мамой и часто угощала меня шоколадными конфетами. Их дружба увяла после того, как мама сшила ей кривоватый пиджачок. Потом и дама–бухгалтер