Египетский дом - Алла Дубровская

Она была страстной портнихой, притом что шила плохо. «Раз не умеешь, так и не берись», – это уже тетя Тамара, ее сестра, мастерица и рукодельница. В семье произошло неравное распределение талантов. Но мама упорно продолжала тратить единственный выходной на кройку, примерки и распарывание неудавшихся нарядов. Она охотно бралась шить соседкам. Тут ее тоже поджидали провалы, но, к счастью, разочарование заказчиц никогда не перерастало в негодование по поводу испорченных отрезов и обманутых надежд. Как–то все умудрялись ладить в том коридоре. Я не помню ни одного скандала между соседями. Может, потому что у нас не было общей кухни?

Еще мама любила готовить. Ее кулинарный талант раскрылся позднее, когда в магазинах появились продукты. До тех пор в булочной давали одну буханку черного хлеба в руки. Это были времена Карибского кризиса и толстого лысого человека в телевизоре.

За хлебом приходилось ходить в центр города. В моей памяти он остался пустынным. Во всяком случае, я не помню людей на улицах. Забылись и их названия. Разве что Первого мая да Труда. Изредка проползал автобус или какой–нибудь грузовик.

Светофоров не было в помине. Зато в сквере на пересечении дорожек стоял памятник Ленину. Большой черный истукан во весь рост.

А вот это я иду по улице, разглядывая горшки с геранью в окнах деревянных домов. Пустая авоська намотана на кулак. Заборов нет. Мне видны детские коляски во дворах, белье на веревках, кошка на крыльце, умывающая мордочку лапой, станция скорой помощи с вечной лужей у подъезда.

Рыбный магазин напротив булочной. В витрине под словом «Рыба» горками выставлены консервы «Морская капуста». В магазине – пустой аквариум с ржавым пятном на кафельном дне. Мне ничего здесь не надо. Значит, мимо витрины и мимо ларька с газетами. У булочной выстроилась небольшая очередь откуда–то набравшихся людей. Сдача с рубля и теплый мягкий хлеб из рук продавщицы. Корочка, объеденная с углов буханки ржаного хлеба по пути домой, – печенье мадлен моего детства. Что у нас было еще? Картофель отварной и картофель жареный. Пюре.

Сейчас я живу рядом с корейским супермаркетом, где хрупкие девушки с фарфоровыми личиками приветливо улыбаются покупателям. Изобилие продуктов больше не поражает меня, хотя иногда я засматриваюсь на белоснежную кремовую пену, покрывающую шоколадные поля пирожных разнообразных форм и размеров. Наверняка на каких–нибудь полках стоят банки с морской капустой. Жаль, что я не могу расшифровать загадочные письмена на их выгнутых боках. Есть и картошка в аккуратных пакетах с тонкой, отмытой добела кожурой. Содержимое пакетов оставляет меня равнодушной, видимо, я не подвержена гастрономической ностальгии.

В том коридоре все мы были одинаково бедны, но притом никто из нас не голодал. У мамы были довольно пышные формы, которые она гордо выставляла на обозрение, используя исключительно «прилегающие силуэты» нарядов. Я помню ее летние платья, всегда одного и того же фасона: вытачки, подчеркивающие грудь немалого размера; декольте, в разумных пределах тех лет; две вытачки на лифе, две – на спине и прямая, слегка в обтяжку, юбка. Кажется, к этому сводились все ее попытки моделирования собственной одежды. Одно платье мне запомнилось какой–то невероятной раскраской: красные розы величиной с голову ребенка на белоснежном фоне. А название материи? Поп–лин. Разве можно забыть такое слово?

Формы нашей соседки тети Жени были еще более внушительными. «Там, где брошка, там перед», – игриво говорила она, показывая на грудь пальцем толщиной с дефицитную сосиску. Размеры своего тела она принимала с достоинством и юмором. У нее был острый тонкий нос, размещенный между тяжелыми, обвисшими от непомерного веса щеками. Талия отсутствовала совсем. Глядя, как медленно и неизбежно выдвигается она из темноты нашего коридора, я прозвала ее линкором «Императрица Мария».

Совершенно непонятно, как этот линкор умещался в крохотной комнатушке с двумя сыновьями. Старший был ровесником моей сестры. Они прекрасно ладили и были друзьями. Младший сын задавался и меня не замечал. Лет через десять, когда всех нас уже давно расселили по разным адресам, я увидела его на танцах в Доме культуры. Он растолстел и напоминал тетю Женю. Модное по тем временам жабо заменило брошку. Не представляю, что с ними со всеми стало.

Танцы. Это слово будоражило мое детское воображение. По субботам стайка молоденьких девушек в платочках влетала в нашу комнатку. Места всем не хватало. Стайка рассаживалась на моей кровати, а я на маленьком табурете забивалась в угол в сладком ожидании предстоящего зрелища.

«Опять на пляски?» – одолженный стул втискивался в комнату под ревнивое бурчание соседа. За ним следовало мамино зеркало в руках сестры. Платочки поспешно снимались, и на моих глазах волосы, накрученные на катушки–бигуди, превращались в локоны и завитки. Дальше были начесы, челки до глаз и тугие хвосты на затылках. Запах лака для волос. Замерев, я наблюдала, как сестра коротким черным карандашиком выводила стрелки на веках юных красавиц. Тушь пахла мылом. Или мне тогда так казалось? Надо было плюнуть в черную коробочку и, повозив там щеточкой, слегка коснуться ею ресниц. Сначала верхних, потом нижних. Я и сейчас вижу, как они оттопыривали губки, обводя рот коричневым карандашом. Потом – помада. У каждой своя. Тогда в моду входила перламутровая. А эти остроконечные туфельки на цокающих каблучках и плащи болонья с поясками, затянутыми вокруг тонких талий! Кто–нибудь обязательно отставлял ножку и поправлял съехавший шов на капроновом чулке. Любимые мои Бабетточки. Они не ходили на войну, они бегали на танцы. Я взирала на них с завистливым восхищением. Лет через десять мне достанется платье сестры и ее туфли на каблучках. А пока где–то в таинственной для меня дали Екатерининского парка есть волшебное место под названием София. Туда и помчатся уездные красавицы в поисках кавалеров. Богатству их выбора позавидует любая подмосковная ткачиха. Ведь там, в прекрасной Софии, расположены военные заведения для подготовки господ офицеров и господ морских офицеров из неотесанных молодых людей, каждый год прибывающих сюда со всех концов необъятной страны. «Не люблю сапоги, – морщит носик одна из барышень. – Да и оркестр у них духовой». Все правильно, если есть мичманы, кому нужны сержанты? Какие фокстроты, когда все давно танцуют твист? Милые–милые. Как трогательны они и наивны в своем ожидании жизни. Я не помню их имен. Они случайно впорхнули в мои воспоминания, и мне уже никогда не узнать, что стало с каждой из них, но я знаю, что стало с ними со всеми.

У нас тут тоже танцуют. От кого–то я слышала про ночную