Стихи. 1964–1984 - Виктор Борисович Кривулин

в траву,

лежат нетронуты, но внутренне счастливы –

их солнцем-веществом навеки проживу!

И в памяти – как будто наяву

их не было (плоды воображенья) –

года студенчества дрожат, и цельны, и полны

своей иссиня черной тишины

и сока невкушенного забвенья.

Март 1972

Вопрос к Тютчеву

Вопрос к Тютчеву

Я Тютчева спрошу, в какое море гонит

обломки льда советский календарь,

и если время – Божья тварь,

то почему слезы хрустальной не проронит?

И почему от страха и стыда

темнеет большеглазая вода,

тускнеют очи на иконе?

Пред миром неживым в растерянности, в смуте,

в духовном омуте, как рыба безголос,

ты – взгляд ослепшего от слез,

с тяжелым блеском, тяжелее ртути…

Я Тютчева спрошу, но мысленно, тайком –

каким сказать небесным языком

об умирающей минуте?

Мы время отпоем, и высохшее тельце

накроем бережно нежнейшей пеленой…

Родства к истории родной

не отрекайся, милый, не надейся,

что бред веков и тусклый плен минут

тебя минует, – веришь ли, вернут

добро исконному владельцу.

И полчища теней из прожитого всуе

заполнят улицы и комнаты битком…

И – Чем дышать? – у Тютчева спрошу я –

и сожалеть о ком?

Ноябрь 1970

«Во дни поминовения минут…»

Во дни поминовения минут,

в себя вместивших жизнь десятилетий,

не я шепчу: вернитесь! Это ветер

сухими письмами шуршит, которых не прочтут,

чужими жизнями, которым не ответим…

О, если бы земля прияла их под спуд

и успокоила – мы знали бы: не встретим

безмолвных лиц и голосов безлицых

во книгах-кладбищах, во дневниках-гробницах.

Во дни, когда во мне заговорят

ушедшие – но глухо и незряче,

не я отвечу им. Лишь ветер, ветер плачет,

да в горлах жестяных грохочут и хрипят

комки застывших слез – но в таяньи горячих…

Во дни, когда тепло войдет в меня, как яд, –

тепло дыханья всех, чей голос был утрачен,

чей опыт пережит, чей беглый высох почерк, –

в такие дни, в такие дни и ночи

я только память их, могильный камень, сад.

Осень 1971

Смерть поэта

Всей-то жизни, что сотня страниц!

Столько лет здесь уснуло вповалку

подле строчек. А крикнешь: очнись! –

глянет мутно спросонок и жалко.

Даже нет, не лицо. Пустота,

сохранившая форму затылка…

Чуть примята подушка, припухли уста,

знать, и сон-то сошел на нее неспроста,

раз не прожита жизнь – но дрожит на запястьи в прожилках.

Эй, очнись, моя милая! Рук

светлый дождь пробежал по страницам…

Кто нас перелистает – и вдруг суете удивится

всей-то жизни, что чудом смогла уместиться

в госпитальной постели, в шершавой душе очевидца,

где со смыслом сцепляется звук.

Где на цыпочках ночью во двор

из последней выносят палаты

две рябых санитарки, две белых и смятых,

эту жизнь, ускользнувшую тайно, как вор.

Вот не гонится только никто, не вопит о пропаже,

лишь больничные теплятся запахи тел, и белья, и параши,

лишь невидимый слышится хор.

Лето 1971

Путем обыденным

Когда умрешь – и хлынут за тобой

все волны медные приспущенного мира,

бессильный медленный прибой,

что дребезжит в автобусах гурьбой

венков и стекол. Холодно и сыро.

Нас вывезут по Выборгской на Охту –

по набережной мимо штабелей,

где волны медные, от сырости намокнув,

на мелких распадаются людей.

Где Смольного собора пятерчатка

в глотке воды стоит невпроворот,

где разум покачнется и замрет

от холода и невской влаги сладкой.

1968

«Когда подумаешь, какие предстоят…»

Когда подумаешь, какие предстоят

нам годы униженья, –

стеклоподобно застывает зренье,

и лед голубоватый – взгляд –

лежит недвижимо и плоско на предмете,

как наледь ступеней,

ведущих к вымершей воде, ведущих к ней,

окостенелой нашей Лете.

Когда подумаешь: ни лодки, ни пловца,

чтоб сердцу зацепиться

в его скольженьи вечном очевидца

по льду зеркального лица,

к нам обращенного из дали, словно свыше…

О будущем когда

подумаешь, но треска не услышишь

расколотого льда –

представь тогда Весну в обличьи отвлеченном:

чуть рот полуоткрыт

в глубоком феврале, что ржавчиной сквозит

на небе золоченом,

как на иконах нежной той поры,

где чернь и позолота

отметили полярные миры.

Добро и Зло, как два враждебных флота,

сошлись, перемешали корабли,

и морю их не придано земли.

Февраль 1972

«Где сердцу есть место? где сердцу-моллюску…»

Где сердцу есть место? где сердцу-моллюску

есть место, к чему прилепиться?

Вот каменный парусник грузно кренится,

восходит волна по гранитному спуску.

Вот запах гниющего в гавани флота –

и сердце прижалось ко дну пакетбота.

В двустворчатой близости неба и моря,

облитых живым перламутром,

где остров жемчужный над ежеминутным

лиением света, сгоранием, горем?

Где брезжит клочок неколеблемой тверди –

хотя б на секунду забвение смерти?

Март 1972

«Блаженна рассеянность в бывшем саду…»

Блаженна рассеянность в бывшем саду,

и слабая память блаженна…

Оно и прекрасно, что все постепенно

исходит как пар изо рта –

и те, кого ждал я, – их больше не жду,

и те, кого помню, – они сокровенны,

как скрыт механизм крепостного моста

под скользкой брусчаткой, под именем Бренны.

И мост не подымется больше, и мест,

какие казались людьми,

здесь больше не встречу… И душу возьми,

о сад одинокий мой,