Стихи. 1964–1984 - Виктор Борисович Кривулин

ты?

Но обретаешь работы

химию – привкус чернил.

Вина, которые пил,

смешаны с ядом субботы…

Бледных предместий болоты,

Господи! как я любил

за нарывающий хаос

под кожурою земли,

за электричку вдали,

что побрела, спотыкаясь…

Да! – я кричу, задыхаюсь

вслед ей. Но годы прошли.

Там, на закате, строенья

льются медовой рекой…

Жало трубы заводской

солнце разрезало тенью.

– Желтая тень воскресенья

да не воскреснет с тобой!

Март 1973

Воскресенье

Как трудно все! Мерцает редкий снег

меж редких веток. В освещеньи ртутном

мертвец, питейный человек,

мешок с добром сиюминутным, –

ни жалости не вызовет, ни зла,

но каждая судьба чиста и неподсудна,

когда вот так неузнанной прошла.

Да что за дело мне до жизни этой частной,

до дроби, избранной из цельного числа

на миг неисцелимо-безобразный!

Венец надели. Воскресенье. Хмель,

подобно сплетне, царствует заглазно.

И тащит пьяница незримую постель

повсюду за собою. – Лазарь! Лазарь!

не слышит, рухнул на панель.

1977

Ангел августа

Ангел августа

О, зелени плесни мне вместе с пылью!

Мне пыльной зелени плесни.

Последнего тепла сгорают дни.

У сонных мотыльков опали крылья.

Но временное снится изобилье

на миг уснувшему в тени.

То заскорузлый ангел плодородья,

раскрыв лиловые крыла,

склоняется над ним – то жирная легла

на почву тень, и черви в огороде

из чрева тучного земли чревоугодья

высвобождаются… Числа

им нет. Кишат и оплетают тело

уснувшего после трудов.

Тоннели в мякоти плодов,

в зеленой мякоти ли, в белой –

и чернь и ржавчина. И смерть природе спелой,

как женщине после родов!

О, зелени в глаза мне! – так же плесень

бывает нежно-зелена –

в последний раз плесни… В последнем всплеске сна

твой, август, миг и сладостен, и тесен!

Август 1971

«Слышу клекот решетки орлиной…»

Слышу клекот решетки орлиной,

чудный холод чугунных цветов –

тень их листьев легка, паутина

мне на плечи легла, охватила

словно сетью. Хорош ли улов?

О, как ловит нас на созерцаньи

мир теней. Рыболовная снасть

нам раскинута – очерк ли зданья,

голубой ли решетки мерцанье,

льва ли вечно раскрытая пасть.

Приоткрывшийся зев – о, не здесь ли

вход в подземное царство Шеол,

где бы с шорохом легким воскресли

все цветы из металла и жести,

где бы с хрустом проснулся орел,

но зато где бы я обратился

в неподвижно-бесформенный ком,

в слиток тени – и голос мой слился

с гулом пчел над бездонным цветком…

Весна 1971

В цветах

В цветах, источающих зной,

в тяжелоголовых и сонных

цветах – в мириадах и сонмах

цветов, восстающих из гнили земной, –

сгущается преображенного тлена

невидимое существо,

текучего запаха демон,

и тянутся пальцы его,

мне в грудь погружаясь, как в пену.

Земля меня тоже впитает –

шипя и пузырясь –

в песок уходящую жизнь…

Вино дорогое в подвалах,

где плесень и сырость,

цветы в состояньи подземном, прекрасном на вырост –

все выйдет когда-то наружу,

все в дух обратится.

Вселенная запаха! примешь ли тленную душу

цветов и цветов очевидца?

обнимешь ли, гной из себя источая,

всей памятью пьяной небывшего рая?..

Июнь 1971

Пир

Жирных цветов ярко-красные рты

влагу прозрачную взгляда

жадно пригубили – не отстранить.

Что же ты, зренье, не радо,

что же не счастливо ты

самой возможностью жить?

Я не смотрю, и опущены веки.

Багровые тени мелькают

хищными вспышками тьмы.

Даже и в памяти не отпускают

кровососущие губы! Навеки

жертвы цветов шевелящихся – мы.

Преображение в красноголовых,

в отяжеляющих стебли свои

болью и жизнью чужой –

самая чистая форма любви,

освобожденной от жеста и слова,

тела земного, души неземной.

Нечему слиться и не с чем сливаться!

Есть обращение виденья в свет,

судорога перехода,

оборотней бесконечное братство,

вечное сестринство – Смерть и Свобода –

Пир человекоцветов.

Сентябрь 1972

«Когда в руке цветок, то пальцы неуклюжи…»

Когда в руке цветок, то пальцы неуклюжи,

совсем чужие мне, настолько тяжелы,

И хрупкой форме голос мой не нужен,

когда он напряжен или простужен,

когда он пуст, как темные углы.

Когда в руке цветка трепещет тонкий запах,

то кожа лепестков шершава и груба.

О, где же не стеснен, и где не в жестких лапах,

и где свободен дух от пальцев наших слабых –

от своего свободолюбия раба?

1971

«Лепесток на ладони и съежился и почернел…»

Лепесток на ладони и съежился и почернел

как невидимым пламенем тронут…

Он отторжен от розы, несущей живую корону,

он стремится назад к материнскому лону,

но отдельная краткая жизнь – вот природа его и предел.

Как мне страшны цветов иссыхание, корчи и хрип,

пламя судорог и опаданье

лепестков, шевелящихся в желтых морщинах страданья…

Словно черви, летают они над садами!

К чьим губам лепесток, изогнувшись, прилип,

чьей ладони коснулся он, потным дрожа завитком,

лишь тому приоткроется: рядом –

одиночество розы, куста одиночество, сада.

Одиночество города – ужас его и блокада.

Одиночество родины