Ольга Берггольц - Голос блокадного Ленинграда

1927 или 1928

ЗАМЕТЬ

    Заметь, заметь! Как легчает сердце,    Если не подумать о себе,    Если белое свистит и вертится    По глухой осине-голытьбе…

    Я не знаю — кто я, для кого я,    Чьи сегодня брови отогреть?    Верно то, что за сугробным воем    Вязнет полночь в жухлой проворе…

    — Задыхается, синеет, молит…    Не моя ль то песня, не моя ль?    Заметь, ты пророчествуешь, что ли,    Накипая мукой по краям?

    Ей ли, проще радужного ситца    Растянув пургой спаленный рот,—    Посинеть, задохнуться и биться    У чужих заборов и ворот?..

    Не хочу! Не верится, не верится    Наколдованной такой судьбе   …Как легчает, как пустеет сердце,    Если не подумать о себе.

<1927–1928>

СПОР

    Загорается сыр-бор    не от засухи — от слова.    Веселый разговор    в полуночи выходит снова:

    «Ты скажи, скажи, скажи,    не переламывая рук:    с кем ты поделила жизнь    полукруг на полукруг?»

    «Ты ответь, ответь, ответь,    голосу не изменя:    с кем ты повстречаешь смерть    без любимой — без меня?»

    Сыру-бору нет конца,    горечь поплыла к заре,    и вот уж нет у нас лица,    друг другу не во что смотреть.

    Надо, надо, надо знать:    нас не двое на земле —    нам со всеми умирать    и со всеми веселеть…

    Холодеет горький бор    не от ливня, но ответа.    Веселый разговор    исходит до рассвета.

1927 или 1928

" Чуж-чуженин, вечерний прохожий, "

    Чуж-чуженин, вечерний прохожий,    хочешь — зайди, попроси вина.    Вечер, как яблоко, — свежий, пригожий,    теплая пыль остывать должна…

    Кружева занавесей бросают    на подоконник странный узор…    Слежу по нему, как угасает    солнце мое меж дальних гор…

    Чуж-чуженин, заходи, потолкуем.    Русый хлеб ждет твоих рук.    А я все время тоскую, тоскую —    смыкается молодость в тесный круг.

    Расскажи о людях, на меня не похожих,    о землях далеких, как отрада моя…    Быть может, ты не чужой, не прохожий,    быть может, близкий, такой же, как я?

    Томится сердце, а что — не знаю.    Всё кажется — каждый лучше меня;    всё мнится — завиднее доля чужая,    и все чужие дороги манят…

    Зайди, присядь, обопрись локтями    о стол умытый — рассказывай мне.    Я хлеб нарежу большими ломтями    и занавесь опущу на окне…

1927 или 1928

ДЕТСКОСЕЛЬСКИЙ ПАРК

    Вот город, я и дом — на горизонте дым    за сорокаминутным расстояньем…    Сады прекрасные, осенние сады    в классическом багряном увяданье!

    И странствует щемящий холодок,    он пахнет романтичностью струи,    замшелою фонтанною водой,    гранитом портиков    и щелями руин.

    А лукоморье смеркнется вблизи,    не узнанное робкими стихами.    И Делия по берегу скользит,    обветренною статуей стихая…

    Сады прекрасные!    Я первый раз    аллеи ваши в узел завязала,    но узнаю по смуглым строфам вас    от ямбов опьяненными глазами,    которые рука его слагала.

1927 или 1928

СЛЕПОЙ

    Вот ругань плавает, как жир,    пьяна и самовита.    Висят над нею этажи,    гудят под нею плиты,    и рынок плещется густой,    как борщ густой и пышный,    а на углу сидит слепой,    он важен и напыщен.    Лицо рябее решета,    в прорехи брезжит тело.    А на коленях отперта    слепая книга смело.    А женщины сомкнули круг,    все в горестях, в поту,    следят за пляской тощих рук    по бледному листу.    За потный рыжий пятачок,    за скудный этот звон    судьбу любой из них прочтет    по мягкой книге он.    И каждая уйдет горда    слепым его ответом…    Но сам гадатель не видал    ни женщин и ни света…    Всё смыла темная вода…    К горстям бутылка льнет,    и влага скользкая тогда    качает и поет.    И видит он тогда, что свет    краснеет густо, вязко,    что линий не было и нет,    и нет иной окраски…    И вот когда он для себя    на ощупь ждет пророчеств,    гнусаво матерясь, скорбя,    лист за листом ворочая.    Но предсказанья ни к чему,    и некому сказать,    что смерть одна вернет ему    небывшие глаза.

1927 или 1928

ОЗЕРНЫЙ КРАЙ

    Тлеет ночь у купырей,    озерная,    теплая…    Ты не бойся, не жалей,    ежели ты около…

    Не жалея, не грустя,    полюби, хороший мой,    чтобы скрипнули в локтях    рученьки заброшенные.

    Только звезды по озерам    вымечут икру свою,    рыбаки пойдут дозором,    по осоке хрустнув…

    Будут греться у огня,    у огня кострового,    будут рыбу догонять    темною острогою.

    Бьется рыба о бока    лодки ладно слаженной,    горяча твоя рука,    от тумана влажная…

    Только звезды по озерам    плавают в осочье,    да росы трясутся зерна    на осинах сочных…    Только белая слеза    накипает на глазах.

1927 или 1928

БЕССОННИЦА

    В предутрии деревня,    лесная сторона.    И слухом самым древним    бессонница полна.

    Пыхтят и мреют кочки    у залежей озер.    Над кладом кличет кочет    в двенадцатый дозор.

    А в чаще бродят лоси,    туман на их рогах,    глядят, обнюхав росы,    за синие лога.

    К осокам тянут утки —    прохладны крылья всех;    и теплый заяц чутко    привстал в сыром овсе…

    Мой милый где-то дрогнет    за кряквами пошел.    Тревожен пыж у дроби,    и холод словно шелк.

   …Предутреннему зверю,    ночному ковылю,    тебе и кладу — верю,    как песне, и люблю…

<1927 или 1928>

" Нет, не наступит примирения "

    Нет, не наступит примирения    с твоею гибелью, поверь.    Рубеж безумья и прозренья    так часто чувствую теперь.    Мне всё знакомей, всё привычней    у края жизни быть одной,    где, точно столбик пограничный,    дощечка с траурной звездой.    Шуршанье листьев прошлогодних…    Смотрю и знаю: подхожу    к невидимому рубежу.    Страшнее сердцу — и свободней.    Еще мгновенье — и понятной    не только станет смерть твоя,    но вся бесцельность, невозвратность,    неудержимость бытия.   …И вдруг разгневанная сила    отбрасывает с рубежа,    и только на могиле милой    цветы засохшие дрожат…

1937, март 1938

" Знаю, знаю — в доме каменном "

    Знаю, знаю — в доме каменном    Судят, рядят, говорят    О душе моей о пламенной,    Заточить ее хотят.    За страдание за правое,    За неписаных друзей    Мне окно присудят ржавое,    Часового у дверей…

1938