За рекой Смородиной. Стихи - Анна Петровна Долгарева

Ничего не оборвалось,

время всё так же тянулось, хотелось плакать,

дом ждал меня и ещё одного человека.

И я села на двуспальную кровать из берёзы

и тоже принялась было ждать,

                                      неотрывно глядя

на небо ртутного цвета. Девочка у воды

оглянулась на меня, подмигнув.

                                       Далёкие грозы

отзывались на юге рокотом. По озёрной глади

медленно ползло отражение белой звезды.

В чулане было пыльно, темно

                                      и ужасно грязно.

Я нашла свои старые игрушки

                             и поставила их посреди

комнаты, чтобы было как будто всё время

                                         детство,

вечный праздник и Новый год.

                                Но множество разных

прочих игрушек было мне незнакомо. «Гляди,

– сказала я девочке в красном, – не твои ли,

                                    если всмотреться?»

Но она покачала головой, и она была старше

дома, и озера, и меня, и лося, и оленя,

и она сказала: «Это игрушки твоих

нерождённых детей. Ты могла бы выбрать

                                         нестрашный,

добрый путь, стать матерью и женой

                                  и солить соленья,

зажигать огонь в очаге и родить двоих.

Но ты выбрала взять свечу и пойти сюда,

через ночь и войну, и прийти на начало вод,

и встречать того, кто тоже придёт с войны».

Медленно обкатывала камни вода.

Я зажгла свечу на окне, чтобы тому, кого

я всегда ожидаю, было светлей. У луны

были маленькие щербинки старенья.

                                         К берегу я

вынесла старые эти игрушки: что не моё,

                                         не сошлось,

и подожгла. Горели машинки, коляска

                                      и детский лук.

И мы сидели и ждали, и озеро

                                    размывало края,

девочка в красном платье, олень, и лось,

и я. И костёр горел, и я глядела во мглу.

«здравствуй, хороший мой…»

здравствуй, хороший мой,

так давно мы не были рядом,

я иду по жёлтым путям октября, там

ветер пахнет дымом сожжённых полей,

и луна становится всё круглей,

и качаются призраки ковылей,

я иду по скрестьям тропинок и автотрасс,

мой хороший,

что-то светлое держит нас вместе,

миллионом дорог земных и небесных

оплетает нас, summer children, летних детей,

что-то оплетает нас миллионом путей,

что-то поёт между нами, чище всё и светлей.

и мы так долго не были вместе и долго

ещё не будем, и впереди у нас столько

горьких и долгих дорог и октябрьского дыма.

но всё же мы не могли не случиться на свете,

поскольку мы были любящи и любимы,

поскольку мы будем любящи и любимы,

поскольку я не могла бы тебя не встретить,

как человек избежать не умеет гроба,

как не могла бы впервые не закричать,

когда выходила из материнской утробы

и мир свою на мне ставил печать.

«когда уходил, оставлял ключи у окна…»

когда уходил, оставлял ключи у окна,

не вернулся, ключи остались висеть,

                              перезваниваясь иногда,

не ржавея, поскольку сделаны

                               из нержавеющей стали,

прошла весна, потом осень, потом

                                         ещё раз весна,

в доме поселились разруха и тишина,

бездомные кошки, и голуби, и дождевая вода,

потом земля, в которую ключи и упали.

выросло из них молодое дерево

                                  с перезвоном листвы,

дом ушёл в землю, а дерево всё росло,

и проросло через небо, и через тучи,

                     и через слой отчаянной синевы,

через все миры, через всё их добро и зло.

и были листья его светлы, и сладок был

                          сок его, и шло от него тепло.

и были листья его ключами от дома

для всех, кто однажды ушёл,

через бурные реки, и чёрные горы, и все миры

ключ такой потерявшихся вёл,

приводил ушедших в истинный дом.

спи спокойно, сердце моё, мы дойдём

                                         однажды, дойдём.

«новый удар приходит исподтишка…»

новый удар приходит исподтишка,

из тишины, и не становится сил.

валишься на пол, горлом идёт тоска,

руки кусаешь, горлом сухим свистя:

Господи, неужели я тебе не дитя?

Господи, неужели Ты меня позабыл?

именно тот удар, после коего слёз

не остается, кашляешь насухую.

Господи, я ж у тебя на ладонях рос,

Господи, я же был не хуже других,

что ж ты молотишь меня, превращая в жмых,

в чистую скорбь, беззвучную и глухую?

мнилось, конечно: вовеки не отрекусь,

буду надёжней камня, прочнее стали

и донесу нелюдской, непомерный груз

до Твоего сияющего престола

не спотыкаясь, без жалобы и без стона.

просто все кости в теле разом устали.

вот и лежишь, распластанный, неживой,

словно подстреленный, и не поднять лица.

кашляешь: Боже, да есть ли выход иной,

выход наружу, кроме как отреченье?

вечно дышать вполвдоха – но облегченье

адовой боли, ужаса без конца?

вот я лежу здесь, и всё мне дышать трудней,

разве не бросил меня Ты, осиротя?

шестьмиллиардное из твоих детей,

двадцатисемилетненькое дитя.

кровь человечья вязка, густа, солона,

и бесконечно мягка человечья плоть.

есть же какой-то предел, глухая стена,

есть же предел, которого не побороть?

нет.

вот ты лежишь – и горит на востоке свет,

и начинает живой накрапывать дождь.

вот ты встаёшь – и это и есть ответ,

и через мрак и свою нелюдскую муку

чувствуешь на затылке Отцову руку,

крепче к ней прижимаешься

и

растёшь.

«Когда тебя положили в землю, я стала…»

Когда тебя положили в землю, я стала

                                         этой землёй.

Мне не осталось более ничего.

И я лежала, весенняя, влажная.

                               И сверху был голубой

весенний, отчаянно мартовский небосвод.

И я лежала, тебя обнимая,

                                 теперь уже навсегда,

слежавшейся, всех принимающею землёй.

И снег уходит