Дмитрий Мережковский - Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая

«Бессонной тишины немые звуки…»

Бессонной тишины немые звукизовут в страну оплаканных теней,и мертвые протягивают руки   из ночи невозвратных дней.

О, сколько их, за сумрачным Коцитомнавек покинутых! Издалекао прожитом, о прошлом, о забытом   бормочет горькая река.

И сердце жалостью безмерной сжато,и вечность о прощении молюза то, что мало я любил когда-то,   что мертвых я сильней люблю.

«Судить не нам, когда — как Божий суд…»

Судить не нам, когда — как Божий суд —решает брань судьбу народов грешных,и демоны войны в набаты бьютсреди громов и воплей безутешных.

Как примирить Закон и эти тьмызамученных неискупимой мукой?И кто палач, кто жертва? Разве мы —все круговой не связаны порукой?

В ответе каждый. Но за что ответ —кровавый рок обид и распрей кровных?Повинны все, невиноватых нет.И нет виновных.

Дождь

Ах, воистину чудесендень весенний! Даже в дождь.Лес мне дорог и без песен,сладок запах мглистых рощ.

В гнездах прячутся наседки,плачет небо, на травутихо каплет с каждой веткисквозь намокшую листву.

Низко облака над лесом.Грустно, сыро и темно.Пусть! И дождевым завесамзавораживать дано.

Лужи, грязь, вода в овраге. Дождь…А все ж как хорошаэтой животворной влагилес обнявшая душа!

Над озером

Озеру уснуть хотелось.Перед сном оно оделосьв дымно-серую парчу.И звезда зажглась… Темнея,стала глубь еще роднееотраженному лучу.

Долго я смотрел на воду,что внимает небосводу,гладью отражая высь.Думалось: и сердце, Боже,так на озеро похоже!В глубину свою вглядись…

О, пойми, ведь все на свете —только небо, только сетипризрачных его огней,все слова, мечты, желанья —только нежные касаньянеба к вечности твоей,

звездный луч, тебя манящий,голос чей-то говорящийиз незнаемой тиши, —на земле ответный шорох,отражения в озерахсозерцающей души.

Trinacria

А. А. Трубникову

Психеи средиземной колыбель,страна богов, священная досельТринакрия[36], как стала ты близка мне!Три моря, горы, скалы. Камни, камни…Они живые. Помнят все. Молчат.Чего-то ждут. В какую даль глядят?От этих статуй и столпов отрытыхи капителей из дворцов забытых —такая тишина… Как вздох времен —восставший прах, окаменелый сон!

Со стен акрополей, весь день овеянтенями приснопамятных Ахеян,и вижу их: герои и цари,едва причалив, строят алтари,в горах стучат их медные секиры,и солнце чаши золотит и лиры.А чуть стемнело, огибает мыс —вон там, на корабле своем, Улисс…А чудится — насторожились стены:у скал вдали еще поют Сирены.

Тринакрия, — о, сколько с той порыразоров, бед! Здесь рушились миры,в пустыню брег набеги обращали,и гавани твои — как обнищали!А там, в родных горах, что ныне там?Черно везде, голо. И по тропам,иссохлые от вековой разрухи,горбатые на осликах старухи…Но вот — не странно ли? — всё остров жив.Пожалуй, весел. Беден, да счастлив.

И то сказать, его земля приветна:и берега и горы, даже Этна,И жизнь — что встарь… Пускай суровый крестизгнал богов, — живут еще окрест,верна векам наследственная вера:Праматерь с сыном на руках, Церера[37],всё царствует (века уберегли)…Она, она, печальница земли,в часовенках с лампадою бессонной,на всех путях утешною Мадонной…И я молился ей — непобежденной.

Таормина

«Что ж — разорву, сожгу письмо… Сгорит…»

Что ж — разорву, сожгу письмо… Сгорит,но оттого небывшей ты не станешь.Из сердца ложь не вытравит обид,   и правдой сердца не обманешь.

Благословлю ль, возненавижу ль рокза каждый миг, продливший нашу встречу, —я повторю заученный урок   и, отвечая, не отвечу.

Огарок

Погаснет электричество в квартире —   спешишь огарком заменить.И станет в комнате и в целом мире   всё как-то по-другому быть.

Нарушен установленный порядок,   насторожилась тишина.Предчувствий, обольщающих догадок   душа встревоженно полна.

Как маленький огарок, луч вливая   в заманивающую тьму,она мерцает призрачно-живая,   подобная во всем ему.

Фитиль то вспыхнет, то как бы от страха   зажмурится. И вновь темно…И громче дряхлая бормочет Пряха,   жужжит веретено.

The king's tower

М. А. Форштетеру

Стоит с двенадцатого века,ее воздвиг нормандский воин.Слезами, кровью человекаточатся выемы пробоин.Еще грозна тюрьмы вчерашнейгранитнодымная порфира,в веках неколебимы башнина водной пéрекрести мира.

Всё дымом — Рим, святая Жанна,испанцы, Индия, тевтоны,но так же, с алебардой, чванношагает брит на страже трона.И — полудухи-полуптицы,химеры крепостей британских —гнездятся вороны в бойницах,потомки воронов нормандских.

[38]

Сочельник

В эту ночь, когда волхвы бредут пустыней   за звездой, и грезятся годаневозвратные — опять из дали синей   путь указывает мне звезда.

Чтó это? Мечты какие посетили   сердце в ночь под наше Рождество?Тени юности? любовь? Россия? или —   привиденья сердца моего?

Тишиной себя баюкаю заветной,   помня все, все забываю яв этом сне без сна, в печали беспредметной,   в этом бытии небытия.

Возлюбленная тишина…

Возлюбленная тишина,вечернее очарованье,виденьями какого снаовеяно твое молчанье?

Возлюбленная тишина,преображение заката,недостижимая страна,покинутая мной когда-то.

Слилось грядущее с былым,неизмеримое с ничтожным,и кажется пережитымвсё, что казалось невозможным.

«Увидеть, осязать нельзя…»

Увидеть, осязать нельзя,   нельзя услышать слухом, —уводит тайная стезя   в мир, озаренный духом.

И свет не свет, и тьма не тьма,   земля, но неземная.Небес голубизна — нема   и говорит о рае.

От светоносной немоты,   от нерожденных звуковпьянея, сердце с высоты   внимает песне духов.

«Не спрашивай у жизни много…»

Не спрашивай у жизни много,но бойся Божьего суда.Жизнь — это узкая дорогав непостижимое Туда.

О бывшем не тоскуй напраснои смертью вечность не зови.Она с тобой, в тебе всевластнонездешней правдою любви.

Любовь, к себе годами строже,ты целью вышней назовешь.Мир видимый — прости мне, Боже! —он или призрак, или ложь?

Requiem

Dis manibuscum sacrum[39]

Шаги мои все ближе к вам, друзья,и дух о вас печалится все чаще, —все призрачней сквозят лесные чащи,в немую даль змеится колея,   и горестней поет кастальская струя,      родник, из глýби говорящий.

Зовете ль вы, иль я зову — пора,и мне пора уйти в страну покоя,где грешника, святого и герояуравнивает строгая Сестра[40], —   туда, в страну, где нет ни «завтра», ни «вчера»,      а длится время неземное.

Да, вас — о братья духу моему,чьи образы в себе всю жизнь лелею,друзья, которых не встречал милее, —родных мечте моей, родных уму   и тех, кого любил, не знаю почему,      и оттого еще сильнее.

Ни людям, ни себе давно не лгу,не обольщаю сердца ожиданьемутешной вечности, ни упованьемна встречу с вами вновь… Но не могу   не вспоминать. Все, все на этом берегу      мне кажется воспоминаньем.

О, спутники мои! Со мной делявосторги грез и мысли ненасытнойи творческой гордыни беззащитной,вы были мне как милая семья,   пока не рухнула Российская земля      в бесправья хаос первобытный.

В те годы мир, весь мир казался наш,любуясь им, росли мы все когда-то.Любили мы и Русь, и Запад свято,дворцы царей, Неву и Эрмитаж,   Петрова города блистательный мираж      уже в крови его заката.

В те годы Анненский-мудрец был жив,учитель-друг, угасший слишком рано;и Гумилев, и Блок (в те дни — не скиф:   он бурю звал, разбит, как утлый челн о риф      разъявшегося океана)…

Забытым с той поры утерян счет,но вас забыть, взнесенных на высотыПарнасские, — нельзя! Во дни забот,борений, нужд, искали вы вперед   путей нехоженых, в слова вбирая мед,      бессмертья мед, как пчелы в соты.

Но кто из вас, кто страшно не погиб,кто спасся, отстрадав урок жестокийвойны, усобиц, безрассудной склоки, —от пуль, застенка и тюремных дыб?   =Лишь тот, воистину, кто внял примеру рыб,      ушедших в темень вод глубоких.

О, сколькие меж вас, певцов-друзей,мне доверяли сны, обиды, муки,И женщины… Но нет! Одной лишь в рукиправило отдал я судьбы моей, —   одной поверив, знал, что коль изменит, с ней      и смерти не прощу разлуки.

Я Музой называл ее, с собойвлюбленно уводил в лесные чащи,где бьет родник из глуби говорящий.И не она ли, день и ночь со мной,   и ныне призраков ко мне сзывает рой,      так укоризненно манящий.

Но жизнь идет… Ее не победитни рок живых, ни вопли всех убитых,ни перекор надежд и слов изжитых.Пусть — ночь еще! Весенний лес шумит   над тишиной плющом обросших плит      и лаврами гробниц увитых.

1959