Дмитрий Мережковский - Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая

Похищение весны

[19]

Кто только не желал назвать меня своей,Кто не ловил меня, любовь мне предлагая!Ах, не ко всем богам равно была строга я!..Ярило и Дажбог… Не помню, кто милей.Но счастья моего немного было дней.Однажды с девами земными, вся нагая,На берегу реки резвилась я. Пылая,Большой костер горел из хвороста и пней…В честь Солнца и Воды был праздник. Друг за другомСкакали девушки через огонь. ПодругамЯ крикнула: «Бегу! Глядите на меня!»И прыгнула. Но тут внезапно бог огня,Меня схватив, унес. Очнулась я с испугомЦарицей недр земных, где глаз не знает дня.

Плач Лады

[20]

Над погибшим божичем ЯрилойПлакала тоскующая Лада:«Ты куда ушел, моя услада?!Оживи, вернись, мой божич милый!Не хочу, чтоб взят ты был могилой,Чтоб тебе была Марена рада.Ах, очнись! Сказать мне что-то надо…Пробудись! Услышь мой стон унылый!..Пусть любила не одна тебя я,Пусть тобой любимо было много,— Все мы стонем, все у ЧернобогаПросим, слезы на песок роняя,Чтоб тебя от смертного порогаНам вернула Мать Земля Сырая…»

Чаша Чернобога

[21]

Как туча черная, мой темен грозный лик,Глядящий на тебя со дна священной чаши.Ты счастлив, что теперь не могут лица нашиИначе встретиться — под грозный бранный клик,В кипящей кровию живых и мертвых каше.Узнал бы ты тогда, как Чернобог велик,Какой бы ни был твой народ или язык,Как ни были б крепки бойцы и копья ваши!Теперь я только тень былых победных дней,Лишь слабые черты воинственного богаНа тусклом серебре. Вина на них возлейДо вытертых краев. Зови меня и пейИз кубка моего. И ночью у порогаСереброусого ты узришь Чернобога.

Ретрский Радегаст

[22]

На ложе пурпурном, в доспехах золотыхИ шлеме блещущем с простершей крылья птицей,Сижу задумчиво с секирою в деснице.Сень пестрая знамен и вражьих и своихКолеблется вверху. Везут отвсюду их,Чтоб поместить в моей таинственной божнице,На славный ретрский холм у редарей в столице[23]…Отсюда властвую, то яростен, то тих…Щит с бычьей мордою и черной и рогатойМне украшает грудь — победы давней знак.Из четырех голов лишь три унес мой враг…С тех пор к моим ногам, в мой храм девятивратный[24],Влекутся пленные, мне в жертву, супостаты,И обезглавленным объемлет очи мрак.

Ругевит

[25]

От любопытных глаз в святилище укрытБагряно-алою завесой, семиликий,Испачкан птицами, но грозный и великий,С мечом, подъятым ввысь, застыл я, Ругевит.Семь запасных мечей на поясе виситВокруг дубовых чресл руянского владыки.Но мне уже давно не слышны браней клики.Страна вкушает мир, и бог войны забыт…Забыт, но все же бог! И, вещей думы полный,Как будто слышу там, где в берег плещут волны,Размерный весел шум… Я знаю: час пробьет,И, полный викингов, пристанет датский флот…Короткий, жаркий бой… И улыбнусь безмолвноСекире вражеской, что у колен блеснет…

Полевые боги

Нас много есть в полях. Мы сторожим межи,В канавах прячемся, оберегаем нивы…Кто помнит имена богини Севы, Жнивы,Олены-Скирдницы, Овсяницы?.. Скажи,Ты видел ли когда зеленчуков[26] во ржи,По-человечески кричащих шаловливо?А Деда Житного, бредущего лениво?..В полдневный летний зной выйдь в поле и лежиВ кустах меж нивами, борясь с дремотой сонной.И ты увидишь, как тропинкой потаенной,Склонясь опасливо, колосьями шурша,Пройдет полудница, так дивно хороша,Что взор свой оторвать не сможешь ты влюбленный,И будет тосковать по ней твоя душа.

Маковея

[27]

Ночь тиха. На землю свет бесстрастный,Прорезая тучи, льет луна.Мака недожатая стенаСредь полей виднеется неясно.И над нею светлый и прекрасныйРеет призрак. В сумраке виднаПод венком тяжелым белизнаЛеки вечно-юного. НапрасноК деве той пытаться подойтиИ в лицо смотреть ей. МаковеяГлаз людских не любит и, бледнея,Расплывется в воздухе… Лети,Дочь Земли стыдливая! Во тьме яПляске помешал твоей… Прости!

Баба-Яга

Вихрь хладный листья рвет с полунагих ветвейИ с воем в воздухе их кружит, развевая.В их желтом облаке стучит ступа большая,И едет с помелом Яга седая в ней.Под грустный стон дерев и рев лесных зверейЯга примчалася. Избушку заслоняя,Вкруг частокол стоит; на нем воронья стаяИ трупьи головы, одна другой страшней…Две мертвые руки ворота отворили;Ступа сама пошла и стала под навес.Вот входит в дверь Яга скрипучую, и бесИз-за печи пищит: — «Здесь, бабка, гости были».— «Кто?» — «Мальчик с девочкой. Кота они кормили,И тот их выпустил…» — «Где кот?!»… Но кот исчез…

Вий

[28]

Диканьский дьяк солгал. Я не подземный бес,Чьи веки страшные землей покрыты черной;Не знал я никогда породы гномов горной,И в церковь к мертвецам ни разу я не лез.Я — лишь залетный гость: промчался и исчез.Но где пронесся я — посевов гибнут зернаИ не взойдут хлеба; их сжег мой вздох тлетворный.Где крыльями махну, там юный сохнет лес,Колодца, реки сякнут… Поднял тучей пыль я,И над дорогами стоит она, и гнильюОт балок трупной тянет, и ревут стада,Травы не находя, сгоревшей без следа…А я уже в степях за Каспием, кудаМеня назад несут мои бесшумно крылья.

Огненный змей

Сверкнувши по небу падучею звездой,Он в искры мелкие рассыпался над хатой,В трубу змеей вильнул. Заслонки и ухватыПосыпались… Бух в пол! Вдруг огонек свечнойПогас… Зажегся вновь… И парень молодой,Здоровый, как бугай, чернявый и усатый,В кунтуш затянутый малиновый богатый,Перед Солохою, от трепета немой,Стал неожиданно. — «Что, рада аль не рада?»Страсть в бабе вспыхнула от огненного взгляда,И к гостю льнет она, зардевшись словно мак…Тьма вновь. И слышится: «Ну, ждет тебя награда:Родишь ты сына мне, и будет он ведьмак».И спрятанный в углу дрожит от страха дьяк…

Трясавица Акилёд

[29]

Нас больше тридцати. Все — матери одной.Простоволосые, но видом не старухи,Нагие, жадные, крылатые, как мухи.Едва лишь узнаем, что в доме есть больной,К нему слетаемся. Но спорить меж собойНе станем. Первая — Невея. Губы сухи.Целует сонного. Трепещет он, а в ухеЕго звенят слова Трясеины: «Ты мой!»Больной дрожит, стеня, и бьется в лихорадке.Знобея за сестрой его дыханье пьет.Ласкают прочие. Помучить все мы падки,И жертву каждая обнимет в свой черед.Но вздох последний, вздох, как мед пчелиный, сладкий,Пью только я одна, меньшая — Акилёд.

Упырь

Тоска на сердце. Тишь. Не спится. Ночь мутна.Кто в нашу сторону идет там возле моста?Как мой покойный Ясь. Такого ж точно роста.Походка та ж… Ужель?!. Все ближе… У окнаОстановился… Ах, он смотрит!.. И луна,Блеснув из туч, льет свет на белый как берестаЛик страшный выходца нежданного с погоста.И ласковая речь знакомая слышна:— «Оксана, ясочка! Я это, отвориМне дверь или окно, и вместе до зариС тобой пребудем мы!» Но, полная испуга,Дрожа, свяченый мак берет его подругаИ сыплет вкруг себя. Не могут упыриДостать догадливых из макового круга.

Чур

[30]

Два раза надо мной сгорал уже порог,И третью хату вновь построили потомки.И я лежу под ней. У пояса — обломкиМеча разбитого, и пса костяк у ног.Мне в руки хладные дан меду полный рог.Теперь он пуст давно. Вокруг меня потемкиИ грусть всегдашняя. Порой мой вздох негромкийЗаслышат правнуки и, полные тревог,Загадывать спешат: к добру тот вздох иль к худу?Порой мне надоест лежать, и в сора грудуЯ ночью выползу, а дети скажут: «ЩурЗа печкой возится»; а я близ углей будуСидеть задумчиво, по виду мал и бур,Как крыса старая, семейный древний чур.

Род