Сборник - Персидские лирики X–XV вв.

Возможно, что у европейского читателя возникнет вопрос: „А что, у персов нет обыкновенной, буквальной, немистической поэзии? Разве нет у них поэзии, которая без всякой иносказательности воспевала бы подлинную, общечеловеческую любовь, подлинную красу природы, подлинное веселье?! ”

Придется ответить: пожалуй, что такой поэзии в персидской литературе и нет. Не осталось. В X веке литературный обычай еще вполне допускал неподдельную эротику, неподдельную гедонику, но потом постепенно установился в литературе довольно лицемерный обычай – писать о немистической человеческой лирической жизни так, чтобы стихи не шокировали святых людей. Писать – так, чтобы люди набожные могли понимать даже самую грешную гедонику и чувственность, как аллегорию, как высокую набожность, выраженную в мистической форме. Состоялась и обратная сделка: святые люди, или поэты безусловно мистические, желая, чтобы их произведения нравились светски настроенным меценатам, старались писать реально и не строили очень насильственных аллегорий. Следствием такого обычая явилось то, что мы теперь часто не можем определить, к а к надо понимать того или другого поэта, – тем более, что сами суфии всех легко зачисляют в свои ряды. И особенное разногласие существует по отношению к шейху суфиев Хафизу, царю лирической газели XIV века, величайшему лирику-анакреонтику Персии. Ни широкая публика, ни ученые не могут сговориться: с мистическим или не с мистическим настроением написана та или другая его любовная или вакхическая газель?

Вероятно, такой вопрос навеки останется неразрешенным.

С одной стороны, спокойное положение Шираза, который мало пострадал от монголов в XIII веке в силу умной политики его атабеков и который недурно устроился и в XIV веке, благоприятствовало восхвалению радостей жизни. Хафиз в своей молодости, возможно, с полной реальностью испытал все то, о чем гедонически поют его газели. Но, надо полагать, он и в молодости, следуя моде, писал так, чтобы его песни подлинной любви и наслаждений не производили неприятного впечатления на религиозно-суфийского читателя. С другой стороны, в старости, когда Хафиз был суфийским шейхом и когда его душа могла лежать только к аскетизму и к гедонике строго мистической, он, вероятно, пользовался впечатлениями молодости и потому писал очень реально.

Во всяком случае отметить надо тот факт, что в то время, как суфии (и многие ориенталисты) считают Хафиза чистым мистиком, стихи Хафиза распеваются в народе как любовные песни. Очевидно, подобную же мерку придется приложить и к стихам Хайяма, и к Джеляледдиновым четверостишиям, и к газелям Саади. Подлинная эротика и подлинный вакхизм, мистическая эротика и мистический вакхизм – слились в персидской литературе в нераспутываемый клубок.

Европейскому читателю, не историку литературы, при чтении персидской лирики, пожалуй, удобнее всего будет руководиться правилом одного из критических издателей дивана Хафиза: „Встречая у Хафиза прекрасное и глубоко-прочувствованное, мы имеем полное право понимать его по законам прекрасного и истинного, какие бы аллегорические толкования ни давали ему комментаторы”.

Проф. А. Крымский

Абу-Сеид Ибн-Абиль-Хейр Хорасанский (967 – 1049)

Четверостишия

Печаль, что душу мне терзает – вот она!Любовь, что всех врачей смущает – вот она!Та боль, что в слезы кровь мешает – вот она!Та ночь, что вечно день скрывает – вот она!

Просил лекарства я от скрытого недуга.Врач молвил: „Для всего замолкни кроме друга”. — „Что пища? ”– я спросил. – „Кровь сердца”, был ответ.„Что бросить следует? ”—„И тот и этот свет ”.

Твой дух почуяла душа в струе зефираИ, кинув здесь меня, сама по дебрям мираПошла тебя искать; а тело в стороне.Твой дух она себе усвоила вполне.

О Господи, открой мне путь к подруге милой,Дозволь, чтоб долетел к ней голос мой унылый,Чтоб та, в разлуке с кем не знаю ясных дней,Была со мною вновь, и я бы вновь был с ней.

Не осуждай, мулла, мое к вину влеченье,Мое пристрастие к любви и кутежу:Я в трезвости веду с чужими лишь общенье,А пьяный милую в объятиях держу.

Бди ночью: в ночь для тайн любовники все в сбореВкруг дома, где – их друг, носясь, как рой теней.Все двери в те часы бывают на запоре,Лишь друга дверь одна открыта для гостей.

В те дни, когда союз любви меж нас бесспорен,Блаженство райское бывает мне смешно.Когда бы без тебя и рай мне был отворен,Мне было бы в раю и скучно и темно.

Грехи мои числом – что капли дождевые,И стыдно было мне за грешное житье.Вдруг голос прозвучал: „Брось помыслы пустые!Ты дело делаешь свое, а Мы – свое”.

К познанью Божества прямым путем идущийЧуждается себя и в Боге весь живет.Себя не признавай! верь: Бог един есть сущий!„Божествен только Бог” к тому же нас зовет.

Абу-Али Ибн-Сина (Авиценна) (980-1037)

Четверостишия

С кружком двух-трех глупцов, по этой лишь причинеВ себе прозревших цвет премудрости земной,С ослами этими в ослиной будь личине:Не то ты еретик и грешник записной.

Мой ум, хоть странствовал не мало в мире этом,Ни в волос не проник, а волны рассекал.Солнц тысяча в уме сияет ярким светом,Но строя атома я все же не познал.

От пропастей земли до высей небосклонаВопросы бытия я все решил вполне;Сдавалась каждая мне хитрость и препона,Все тайны я раскрыл, лишь смерть темна и мне.

О, если бы я знал, кто я и что такоеИ вслед за чем кружусь на свете как шальной!Мне счастье ль суждено? тогда б я жил в покое,А если нет, тогда б я слезы лил рекой.

Омар Хайям (ок. 1048–1123)

Переводы из Хайяма принадлежат И. П. Умову, ученику акад. Ф.Е. Корша.

От жилищ неверья лишь одно мгновеньеК знанию вершин;И от тьмы сомненья к свету увереньяТолько миг один.

Познавай же сладость – краткой жизни радостьВ мимолетный час:Жизни всей значенье – только дуновенье,Только миг для нас.

Нам говорят, что в кущах раяМы дивных гурий обоймем,Себя блаженно услаждаяЧистейшим медом и вином.

О, если то самим ПредвечнымВ святом раю разрешено,То можно ль в мире скоротечномЗабыть красавиц и вино?

Я возьму бокал шипящий,Полный дара юных лоз,И упьюсь до исступленья,До безумья пылких грез.

Вам раскрою я, сгорая,Целый мир чудес тогда;И польется речь живая,Как текучая вода.

Родился я… Но от тогоВселенной – пользы нет.Умру, – и в славе ничегоНе выиграет свет.

И я доныне, не слыхал,Увы, ни от кого,Зачем я жил, зачем страдалИ сгину для чего.

Я буду пить, умру без страхаИ хмельный лягу под землей,И аромат вина – из прахаВзойдет и станет надо мной.

Придет к могиле опьяненныйИ запах старого винаВдохнет, – и вдруг, как пораженный,Падет, упившись допьяна.

Мы умрем, а мир наш будетВ небе странствовать всегда;Мы ж по смерти не оставимЗдесь ни знака, ни следа.

Мы не жили во вселенной,—Мир вращался и тогда.И без нас – ему не будетНи ущерба, ни вреда.

Я дышу юных сил обаяньемИ блистаю тюльпана красой;Строен стан мой, исполнен желаньем,Как в саду кипарис молодой.

Но увы! Никому неизвестно,Для чего, преисполнив огня,Мой Художник Всевышний чудесноРазукрасил для тленья меня?

Суждено тебе, о сердце,Вечно кровью обливатьсяСуждено твоим терзаньямСкорбью горькою сменяться.

О, душа моя! зачем жеВ это тело ты вселилась? —Иль затем, чтоб в час кончиныБезвозвратно удалилась?!

Книга юности закрыта,Вся, увы, уж прочтена.И окончилась навекиЯсной радости весна.

И когда же прилеталаИ к отлету собраласьПтица чудная, что сладко„Чистой юностью” звалась?!

Промчались жизни беззаботнойДни, роком данные в удел.Как будто ветер мимолетныйПо полю жизни пролетел.

О чем скорбеть? – Клянусь дыханьемЕсть в жизни два ничтожных дня:День, ставший мне воспоминаньем,И – не наставший для меня.

Я сам с собой в борьбе, в смятенье,Всегда, всегда!Что делать мне? За преступленьяЯ полн стыда!

О, пусть Ты полон всепрощенья,—Но в глубинеТы видел все, – и я в смущенье,Что делать мне?!

Если тщетны упованьяИ надежды и мечты, —Так зачем тогда стараньяВ этом мире суеты!

Мы приходим к цели поздно.Не успеем отдохнуть —Как судьба твердить уж грозно: „Вновь пора пускаться в путь! ”

И ночи сменялися днямиДо, нас, о мой друг дорогой;И звезды свершали все так жеСвой круг, предрешенный судьбой.

Ах, тише! Ступай осторожнейНа пыль под ногою твоей:Красавиц ты прах попираешь,Останки их дивных очей.

К тебе, о Небо-Колесница,Несется плач и горький стон;Давно над смертными глумитсяНеотвратимый твой закон.

О, если б грудь твою раскрыли,Земля, Земля! как много мыНашли б останков в слое пыли,Как клад бездонный в безднах тьмы.

Укройте меня под землею,Когда успокоюсь навек;Не ставьте камней надо мною,Чтоб помнил меня человек.

Но прах мой, ту бренную глину,Смешайте с душистым вином,Слепите кирпич, и кувшинуПослужит он крышкой потом!

16.