За рекой Смородиной. Стихи - Анна Петровна Долгарева

увидимся и пригодимся,

А пока остаются сны.

Господи, мы такие маленькие.

И всё же зачем-то нужны.

«Пока превращалась в красную линию…»

Игорю «Закату» Алькину

Пока превращалась в красную линию

                                       кровавая нить,

Пока, скрежеща, переламывалась эпоха,

Я молилась, чтоб не пришлось

                                      тебя хоронить,

И действительно опоздала на похороны.

Время пройдёт, прирастут дубы

                              годовыми кольцами,

Будет стоять памятник молодому солдату.

Я как-то спросила, почему ты пошёл

                                       добровольцем.

Ты пожал плечами: «Открыли военкоматы».

А двадцатого сентября над тобою

                                    сложились стены,

И война побежала дальше

                                большими скачками.

Вот и всё, что я могу рассказать

                             про великие перемены.

И ещё я не знаю, как посмотрю

                               в глаза твоей маме.

«Глядеть на палую листву…»

Глядеть на палую листву,

Отсчитывать года и войны

И в электричке на Москву

Читать канон заупокойный.

Кричат вороны над крыльцом,

Уходят на войну солдаты,

Дрожит сухое деревцо

Средь сумерек голубоватых.

Светлы в России октябри,

Ясны, прозрачны и печальны.

И плачет мамка: «Не умри»,

И сын её идёт – случайный,

Любой, бессмертный, неземной

Солдат, святой и неизвестный,

Туда, где будущий покой,

Туда, где будущая песня.

Придёт Покров, потом зима,

Укроет ягоды рябины,

И эти ветхие дома,

И тех, кого мы так любили.

И этим мамкиным сынам

Ходить, ходить со смертью рядом,

Чтоб, может, кончилась война

Хотя бы к новым листопадам.

«Одни записываются в БАРСы…»

Одни записываются в БАРСы

(Боевой армейский резерв специальный).

Другие стоят в пробке

                          под Верхним Ларсом.

Трагедия становится фарсом.

Неосязаемое – реальным.

В БАРСе-16, кстати, погиб Декабрист,

Молодой «яблочник»,

                        оппозиционер упёртый.

Мы все ходили по краешку смерти,

Обречённые легионеры,

                      шлемоблещущие когорты.

Девчонка, похожая на мою бывшую,

давай потрындим за жисть.

Пока мы живые, а не память застывшая.

Пока про нас не сняли кино,

не написали поэты,

Смерть, похожая на мою бывшую,

Стрельни мне последнюю сигарету.

«В сентябре голос покрылся льдом…»

В сентябре голос покрылся льдом —

Первые заморозки. Онемела

От крика. Жизнь проходила своим чередом.

Опознавали тело.

На похороны не успела.

Собирала голос из камушков голых

У северного моря; сжатое горло

Выталкивало бабий рёв.

И река была красной, как борщ или кровь,

И небосвод багров.

И молчала, сколько горло ни грей,

И октябрь растянулся на сто октябрей,

Зажигались мёртвые фонари.

А потом приснился и говорил.

Говорил: говори обо мне,

Чтобы я не ушёл, не растаял, не

Превратился в пыль земную и прах.

Говори про кота на моих руках,

Про секретик в земле родом из детства,

Говори, попробуй вглядеться.

Назовём это служением: жизнь без крова,

Без семьи, без пристанищ.

Но когда я договорю последнее слово,

Меня не станет.

«Звали её Надежда…»

Закату и его маме Надежде

Звали её Надежда,

учительница в школе.

И был у неё ласковый сын сероглазый.

А когда началось —

                  на временном расколе —

ушёл на войну, не сомневаясь ни разу.

Отложил мечты когда-нибудь

                          доехать к Байкалу,

отложил мечты – повзрослею,

                                   мол, подрасту.

И слышался сердца стук и колёсный стук.

И большая страна

                      за окном вагона мелькала,

и было ему тридцать три.

Как Илье Муромцу или Христу.

Когда она прочитала

«Погиб самый светлый парень»,

Ей даже имя не нужно было —

                                        и так поняла.

И был сентябрь горячей кровью ошпарен,

и Оскол-река, как из бутылочного стекла.

Звали её Надежда, но надеяться было

                                          не на что.

Сползала по стеночке.

Хоронили в открытом гробу,

                       сдержать не могла вой:

Господи, почему?

Господи, для чего?

А потом подошла – такая уже, не юная

(Это её на иконах молодой рисуют,

                                      с младенцем),

Говорит: я своего тоже на руках баюкала,

Тоже потом хоронила – куда же деться.

А потом, говорит, восстал через три дня.

Так, говорит, и будет, слушай меня.

И открыла Надежда глаза —

                          а рядом более никого.

И только плат на плечах чужой —

сияющий,

огневой.

«На рассвете рассыпчат свет зарожденья дня…»

На рассвете рассыпчат свет зарожденья дня,

Желтоватых берёз подвылинявшая палитра.

Тень ложится на мост, чернением вороня,

Словно ствол.

И только слова молитвы:

«…но хочу ль, не хочу ль,

                              а всё же спаси меня».

Да, мы прах и порох, а в будущем,

                                         может, цинк,

Ни един не праведен, впрочем,

                                  совсем не странно

Праведных помиловать —

                                мы же пока жильцы

Тех окопов, где кровь и грязь,

                                   а не с неба манна.

На рассвете рассыпчат свет,

                                    и слегка туманно

Проступают сквозь тени мёртвые

                                          наши отцы,

И подходят, и руки жмут – крепко,

                                            без обмана.

«Время непростых решений…»

«Время непростых решений…»

Эх, болота, бабье лето,

Избы в сёлах