Чешская и словацкая драматургия первой половины XX века (1918—1945). Том первый - Иржи Маген

Из зала доносились возгласы: «Искусство — на сцену, шовинизм — на улицу!», «Ничего, вы сюда еще вернетесь!» Как огня боясь свободного, правдивого слова, немецкие оккупанты и правители Словацкого государства установили строгий полицейский надзор за театрами, издательствами. На чешской академической сцене национальный репертуар теснят немецкие пьесы. Чешская драматургия, как и вся литература вообще, уходит в подполье исторической темы, иносказаний, продолжая борьбу средствами эзопова языка. Словацкая, пользуясь хотя и куцыми, но все же более широкими, нежели в Чехии и Моравии, возможностями, развивается по трем основным направлениям: сатирическая аллегория общественных нравов, воцарившихся в «республике попов», историческое иносказание и психологическая драма на современном материале.

Бастионы передовой чешской культуры в первые годы оккупации — Клуб деятелей искусств «Манес» и «Д-34» во главе с Э.-Ф. Бурианом, который не только режиссирует, но и организует в стенах театра выставки живописи и прикладного искусства, издает театральный журнал, руководит работой зрительского актива «дэчека», как любовно называли «Д-34» его друзья и почитатели.

В историю театра тех лет вошли сделанные Э.-Ф. Бурианом инсценировки двух чешских повестей: «Дон Пабло, Дон Педро и Вера Лукашева» (1938) Б. Бенешевой и «Крысолов» (1940) В. Дыка (1877—1931) — поэтичные притчи о противоборстве добра и зла, душевной чистоты и низости, горделивой романтики и бескрылого филистерства. Пытливая душа двенадцатилетней Веры и верный своему долгу, своему слову Крысолов, пришедший в повесть Дыка и пьесу Буриана из старинной немецкой легенды, — вот кто на сцене «Д-34» одерживал верх над миром циничного и велеречиво-лицемерного старика — опустившегося аристократа, над миром бюргерства с его скопидомством, ханжеским благочестием, душевной заскорузлостью. Обманутый бюргерами и возлюбленной Крысолов мстит погрязшему в мещанстве Гаммельну, дудочкой завлекая всех его жителей в пропасть. В живых остается лишь рыбак Йорген, честный труженик, родоначальник будущего человечества, свободного от несправедливости, расчетливого «благоразумия».

Большой писатель, автор знаменитого, вложенного в уста Матери-родины стихотворного изречения, обращенного к любому из ее сыновей: «Если покинешь меня, — не погибну. Если покинешь меня — погибнешь!» — Дык оставил после себя немалое драматургическое наследие («Отрезвление Дон-Кихота», «Революционная трилогия», «Ондржей и дракон» и другие), и все же Буриан, незадолго до того поставивший «Революционную трилогию», на сей раз остановил свой выбор именно на дыковской прозе. Вероятно, потому, что повесть о Крысолове заключала в себе насущный в годы фашистской неволи мотив измены (бюргеров, Агнес) и справедливого возмездия[37]. И еще — перспективу (образ рыбака, баллада о сказочной Семиградской земле), которой как раз недоставало большинству пьес Дыка. В «Крысолове» доминировал типично дыковский разлад между мечтой и реальностью, но противостояние этих начал завершалось победой добра над злом, предвещавшей иную, лучшую жизнь.

Весной 1939 года в «Д-34» состоялось театрализованное чтение стихов из только что вышедшего сборника Незвала «В пяти минутах от города» — самой смелой поэтической книги оккупационного безвременья. При подготовке спектакля Буриану пришлось вымарать «горестную жизнь», «плач детей», «причитания матерей», «невинную страну, лишенную границ», «безжалостные времена» и т. п. У него уже был печальный опыт общения с цензурой и гестапо. «О, Эмиль, нам это немиль…» — юродствовала газета чешских фашистов «Влайка», специализировавшаяся на публичных доносах, науськивании.

Затем Незвал сочинил для Буриана либретто о сказочном Ячменьке — добром гении чешского народа, всегда приходящем на выручку в трудную минуту. Но по цензурным соображениям от этой оптимистической аллегории пришлось отказаться. И тут от Буриана пришло письмо (от 7 ноября 1939 г.), содержавшее предложение инсценировать для «Д-34» роман аббата Прево «Манон Леско». Сюрприз, о котором Незвал мог только мечтать! Пятнадцатилетним гимназистом прочел он впервые «Манон» — и пристрастился к этой книге на всю жизнь. «Сейчас я дни и ночи напролет прикован к самой увлекательной работе из всех, какие мне когда-либо доводилось делать, — к «Манон Леско», стихотворной пьесе в семи картинах, которую я пишу для Э.-Ф. Буриана», — ликующе сообщал Незвал своему другу прозаику Й. Плеве[38].

На премьере публика затаив дыхание три часа как завороженная ловила каждое слово. «Демонстрировать с помощью большого поэта красоты нашего родного языка, неодолимую творческую фантазию чехов, а также счастье, которым нас наполняет мелодика чешского стиха», было «главной задачей» постановщика спектакля Буриана[39]. В пору, когда опять начиналось онемечивание чешского народа, когда свеженамалеванные вывески и дорожные указатели на немецком возвращали чехов к эпохе трехсотлетней кабалы, — родная речь, да еще ограненная виртуозом, сама по себе была актом патриотизма, «пылающим факелом… среди кошмаров протектората»[40]. Незвал впоследствии вспоминал: «Наше Сопротивление… обладало одной весьма примечательной особенностью: это помимо всего прочего была борьба за чешский язык, который у нас намеревались навечно отнять»[41].

Успехом своей пьесы Незвал был обязан еще и невольным соавторам — Времени, Зрителю. Казалось бы, далекая от злобы дня сценическая поэма в условиях оккупации звучала как апофеоз человечности и приговор гонителям. Закованные в цепи каторжанки ассоциировались с узниками фашистских концлагерей и застенков. Предательство Тибержа ничем не отличалось от доносов его духовных наследников. Упоминание об Амьене и Аррасе вечером того дня, когда в эти французские города вступили танки вермахта, оборачивалось клятвой солидарности. Баллада о драконе, которому отрубают одну голову, потом вторую и вот-вот отрубят третью, вселяла веру в освобождение. Улыбка на лице умирающей Манон была улыбкой надежды. А какой резонанс получали тогда слова: «Зову тебя к новой жизни — без ужасов, без дювалей!», «Стреляют ружья, гон, охота… Как это глупо — враждовать», «Несчастное человечество, которое допускает, чтобы преступление считалось правом!» — и т. д. и т. п.[42].

«Манон» стала самым ярким и значительным театральным событием мрачных оккупационных лет. С редкостным единодушием газеты грянули осанну. Диссонансом прозвучало лишь развязное брюзжание фашистских листков.

Вдохновленный удачей, Незвал написал для «Д-34» еще одну стихотворную пьесу — «Лоретка» (1941), овеянную поэзией средневековой Златой Улочки и барочной церкви Лорета с хрустальным перезвоном ее колокольцев, но треволнения молодого стихотворца Карела, мечущегося между двумя женщинами, оставили зрителей совершенно равнодушными.

В крохотном «Театрике для 99» И. Гонзл поставил две картины из драмы Незвала «Зловещая птица», включенные наряду с отрывками из стихотворных и прозаических книг писателя в программу «Вечера с Витезславом Незвалом» (1940). Пьеса была написана в 1936 году, когда Незвал возглавлял организованную им группу чешских сюрреалистов и искал творческие импульсы и разгадку тайн бытия в сфере подсознательного, сновидений. По этой части у него был в чешской драматургии талантливый предшественник — уже упоминавшийся нами автор экспрессионистских гротесков, философских драм и комедий Я. Бартош (1893—1946). Незвал ценил творчество старшего собрата по перу. На подаренном Бартошу экземпляре своих «Пряток на лестнице» (по Кальдерону, 1931) он написал: «Дорогому другу д-ру Яну Бартошу, пьесы которого я люблю всем сердцем. Его Витезслав Незвал. Прага, 1939»[43]. Сближало обоих писателей и