Со всеми наедине: Стихотворения. Из дневника. Записи разных лет. Альмар - Александр Исаакович Гельман

очень искренне играл Шиндина. Потом Татьяна Лиознова сняла двухсерийный телевизионный фильм…

– Можно ли сказать, что мхатовская «гельманиада» складывалась легко?

– Я оказался везучим и в кино, и в театре. В моих пьесах и фильмах играли великие артисты, ставили меня выдающиеся режиссеры. Это касается, конечно, в первую очередь МХАТа. Жалко, конечно, что много сил приходилось тратить на преодоление цензуры. Если бы не настойчивость Олега Ефремова, многие мои пьесы остались бы у меня в столе. Олег был настоящий верный друг – и по жизни, и по делу, и по творчеству. Когда я приносил новую пьесу, он радовался, тут же просил меня прочитать. Я никогда не приносил куски – только готовый, выверенный текст, в котором я был уверен. Ему очень это нравилось.

– Вашу пьесу «Наедине со всеми» поставил в Москве не только МХАТ, но и еще один замечательный театр – «Современник». Художник Сергей Бархин вспоминал, что его репетировали в вашей комнате. Как же это происходило?

– Они не репетировали у меня дома, но часто вечером после репетиций приезжали ко мне – Алла Покровская, Петя Щербаков, Миша Али-Хусейн, Сережа Бархин. И мы до часу, до двух ночи выпивали, обсуждали репетиции, веселились. Потом Петя Щербаков на своем жигуленке развозил их по домам. Спектакль «Наедине со всеми» в «Современнике» мне очень нравился – Алла и Петя играли превосходно. Я рад, что он был снят для телевидения, сохранился на пленке. К сожалению, от мхатовского спектакля, где Олег Ефремов играл с Татьяной Лавровой, осталась только запись на радио….

– В отличие от перечисленных пьес «Скамейка» была пьесой о любви. Неслучайно ее ставили по всей стране и ставят до сих пор. Но тем не менее в свое время спектакль долго приходилось пробивать. Чем это было вызвано и как все-таки Ефремову удалось его выпустить?

– Это занятная история. Репертуар МХАТа утверждало Министерство культуры СССР. «Скамейку» вычеркнули – это, мол, про проститутку и алкаша, не надо. Тогда Олег попросил, чтобы пьесу прочитал министр Демичев. Тот прочитал – не надо МХАТу такой пьесы. Ефремов попросил министра написать свои замечания, мол, мы учтем. Министр передал пьесу своему заместителю Зайцеву. Мы пришли к Зайцеву – он категорически против. Ефремов говорит: «Будут играть Доронина и Табаков», – надеясь, что это подействует на Зайцева. Не подействовало. Я уже потерял надежду увидеть «Скамейку» на сцене. Но Ефремов никогда не сдавался. Он попросил Доронину пойти к Демичеву. И она пошла. Сказала: «Петр Нилович, неужели вы думаете, что я могу играть проститутку? Мне очень нравится пьеса, разрешите нам с Табаковым репетировать. Мы вас пригласим, если вам не понравится, мы не будем играть…» И пригласили. Он смотрел… с двумя чиновниками министерства. И я с женой. Сделал какие-то замечания, но разрешил.

– Александр Исаакович, в последние годы вы перестали писать пьесы. Зато стали сочинять стихи. Обычно «лета к суровой прозе клонят», а вас вдруг «поклонило» к поэзии. Чем это вызвано?

– Старость, приближение смерти. Смерть, конечно, не новость, не новая тема. Но для меня моя предстоящая смерть оказалась грандиозным вдохновляющим событием. В одном моем стихотворении есть строчка: «Жизнь – моя родина, смерть – моя муза». Это правда. Проснулись новые чувства, новое видение, новое ощущение себя, смесь скорби и усмешки, пыль и камень. У меня вышли две книги стихов – «Последнее будущее» и «Костыли и крылья». Стихи продолжают возникать.

– В одном из своих стихотворений вы написали, что знали Цензуру Никитичну и Цензуру Леонидовну. А при Цензуре Владимировне вам легче пишется?

– Дело в том, что Цензура Владимировна в поэзии почти не ощущается. Но на телевидении, в СМИ, то есть там, где идет интенсивное влияние на массы, она набирает силу, по существу, господствует. Я участвовал как один из трех сценаристов в создании документального телесериала «Свобода по-русски» (10 серий) – проект Андрея Смирнова. Все каналы отказались показать нашу работу. Ее можно увидеть только в интернете.

– Что вас сейчас больше всего огорчает?

– Заигрывание власти с той частью общества, которая не испытывает благоговения перед «человеческой жизнью». Интеллектуальный кризис власти, недооценка планетарных опасностей, которые нависают и уже нависли над миром. Все это не просто огорчает, а вызывает большую тревогу.

Вопросы задавала Елена Владимирова

«В гетто игра была спасением и безумием»[7]

Драматург и писатель Александр Исаакович Гельман попал в гетто в возрасте восьми лет и прожил там три года, потеряв всех родных, кроме отца. В 2013 году Александр Гельман рассказал проекту «Сноб» о том, как ребенок воспринимает войну и смерть, как его спасла способность беспрерывно играть и почему он считает, что сейчас в России созданы все условия, чтобы к власти пришли национал-фашисты и трагедия повторилась снова.

– Каким было первое впечатление восьмилетнего мальчика от гетто?

– Знаете, я сначала хочу сказать вот что: мне кажется, что бывшие узники гетто и концлагерей постепенно вырождаются в старых большевиков, которые уже надоели всем своими рассказами. И слушают их только из вежливости. Вот когда в советские годы выступали большевики, это было занудно, и все было заранее ясно, и чувствовалось, что человек рассказывал это уже двести раз… И я остерегаюсь произвести подобное впечатление (смеется).

– Но тема – детство и концлагеря, детство и смерть – в связи с войной редко поднимается. Потому я уверен, что впечатление старого большевика вы не произведете.

– Конечно, судьба детей на войне – это самый тяжелый вопрос. Потому что все взрослые, так или иначе, виноваты в том, что война началась. Взрослые видят какой-то смысл в войне, у взрослых есть цель – победить. Чтобы всюду был Гитлер или Сталин.

Для ребенка ничего этого не существует. В моем случае это было особенно характерно, потому что родился я в Румынии и с молоком матери не впитал определенную идеологию, как это случилось, наверное, с советскими детьми. Я жил в небольшом местечке Дондюшаны, которое населяли три народа: евреи, молдаване и русские. Мои родители были простые люди, не имели высшего образования. Но я три языка знаю с детства: румынский, идиш и русский.

Когда в 1940 году в Дондюшаны вошли советские войска, мне было семь лет. И я очень обрадовался приходу Красной армии, потому что начался такой переполох, такое всеобщее возбуждение, что мама даже перестала меня заставлять спать днем. Так советская власть освободила меня от дневного сна (смеется).

Я по всему нашему местечку бегал и был счастлив. Кроме того, советская власть познакомила меня с