Чешская и словацкая драматургия первой половины XX века (1918—1945). Том первый - Иржи Маген

class="p1">Г а л д а ч к а (почти весело). В другой раз, пан Корчак, в другой раз. Чтоб это не было обманом…

К о р ч а к. Ну, только не пожалейте, ко всем чертям. (Уходит несколько рассерженный.)

С к л е н я ч к а (кивает в его сторону). Понятно! Торопится, а? Насчет гешефта с веревкой… угадала?

Г а л д а ч к а. Вам тоже это известно?

С к л е н я ч к а (точно рассчитывает свои вроде бы невинные фразы; и ехидства в ней предостаточно). Да какая же тут тайна! Когда идет торговля, без людей не обойтись. А Корчак умел поворачиваться, что правда то правда, он был живая реклама. Известно, нам — маленьким людям — он не больно-то много дал, но хоть не скрывал от нас ничего, это так. (Помолчав.) Ну, не беда, что все расстроилось и вам снова придется остаться среди нас, маленьких людей.

Г а л д а ч к а (пытаясь возразить). Да ведь я бы…

С к л е н я ч к а. Ну-ну-ну, не оправдывайтесь. Я знаю, вы с Герминкой видели себя уж бог знает где. Такое может вскружить голову, и сам не заметишь, как задерешь нос…

Г а л д а ч к а. Но…

С к л е н я ч к а (быстро). Я вас ни в чем не упрекаю. Сохрани бог. Эка невидаль, — ну, несколько поспешили. Вы были в таком раже, что мы могли казаться вам недостаточно благородными… но, эка невидаль, я не обиделась, как видите.

Г а л д а ч к а. Нет… вы, Скленячка, пришли не с хорошим намерением… Не с хорошим…

С к л е н я ч к а. Что?.. Я пришла не с хорошим намерением?.. И это мне за то, что я не обиделась и дружески протягиваю вам руку?! (Собирается уйти.) Да ведь я, глупая женщина, могу и уйти… Гордыня — тяжкий грех, а злость — еще больший. Верю, что вы сейчас злы на весь мир. Ну что ж, не удалось вам на нас — маленьких людей — смотреть свысока. А что вы бы тому радовались — верю… Когда этот пьяница жил в вашем доме, вы были вот какие маленькие. И вдруг: видали, ведь он позорил нас только для того, чтобы повеситься и обеспечить нас до конца жизни, — не так ли. Мы ведь сроду были люди деликатные… нам бы только деньги — мы бы вам показали. Мы бы вас послали ко всем чертям… не правда ли, так вы думали? Но у вас ничего не вышло, и теперь я, глупая женщина, по крайней мере узнала, что вы за люди. Теперь можете зазнаваться и задирать нос, коли мы для вас грубы, увидим, к лицу ли это всяким нищим. И не забудьте этому своему… поставить памятник… Вот вам ваше «хорошее намерение»!..

Г а л д а ч к а (с трудом). Да, да… Теперь я вижу и слышу, зачем вы пришли: увидеть меня уничтоженной, обворованной, вдвойне униженной, лишенной последних сил. Так полюбуйтесь и посмейтесь над этой наивной женщиной, которая хотела увидеть свою жизнь совсем новой, в чистоте и сиянии… Но зачем я вам об этом говорю — вы бы ничего не поняли, у вас в душе, кроме злобы да ехидства, ничего нет.

С к л е н я ч к а. Известное дело! Где уж мне — глупой и грубой женщине!

Входит  Г е р м и н а.

А вот и барышня пришла. Ну, не буду мешать господам. Барышне… ну, где там! — даже негоже сказать мне «добрый день». (Ухмыляется и уходит.)

Г е р м и н а (вслед ей). Змея!.. И вот так мне ухмыляется весь дом, вся улица. За то, что мы могли уже… могли уже разбогатеть, а очутились снова там, где были. (Зло швыряет шляпу и пальто.) Занятые тупой, каторжной работой, лишенные уважения, убогие. Это их месть за то, что мы отважились поднять голову.

Г а л д а ч к а (собирает и приводит в порядок одежду Гермины). Не обращай, Герминка, внимания, на злобу людскую. Сама успокойся, перестань беситься.

Г е р м и н а. Дождалась… Теперь будет еще хуже, чем прежде, когда был жив… этот… наш…

Г а л д а ч к а (идет к Гермине, ласково берет ее за руку, хочет отвести на скамейку). Ну, Герминка… не надо сетовать. Отдохни хорошенько, ты за день устала, вот тебе и лезут в голову тяжелые мысли. Но не надо больше о том говорить, забудем обо всем, снова возьмемся за работу, ограничим себя… и увидишь, как быстро появятся у нас занавески, кушетка и подушечки…

Г е р м и н а (спокойно высвобождается и садится на стул, словно желая быть подальше от материнской нежности; горько). …и я могу привести сюда пана приказчика Индру Вобишка с восемью сотнями в месяц, делать влюбленные глаза и лгать себе, что мы, лучшие прачки, — самые счастливые люди на свете.

Г а л д а ч к а (запинаясь). Индру… не знаю… он уж, думаю…

Г е р м и н а. Но ты ошибаешься, мама. Это совсем другое дело. Теперь уж это совсем другое дело. (С горьким возмущением.) Я была на пороге счастья. У меня возникла такая неожиданная надежда, что я стала совсем иной. Собственно, я никогда не знала, что такое надежда, я не думала, что может случиться нечто удивительное, что разом превратит нищету и гнусность в благосостояние и красоту. Это ужасно — вкусить однажды надежду. Я никогда по-настоящему не понимала, в каком, собственно, животном страхе мы постоянно пребываем и что нигде не написано, что мы вечно должны так жить. И вдруг случилось поразительное. Вдруг — мой отец! Я впервые услышала, как по-настоящему звучит слово «отец»! В душе я умоляла его простить меня, словно тяжко провинилась. Мне казалось, я обижала его, потому что не понимала. Это было настолько поразительно, мама, что у меня нет слов выразить. Я просила у него прощения и сама его простила. Все его гнусности казались мне лишь испытанием неразумной дочери, а его смерть — великой, небывалой любовью, которая, по крайней мере в душе, толкает ребенка в объятия отца. Я никогда не знала, что отец может принести себя в жертву, поэтому была просто ошеломлена. Этот чужой, пьяный человек стал вдруг для меня действительно отцом, и этот мой отец в моих глазах и в моем сердце был героем. Героем — понимаете, мама, что это значит?

Г а л д а ч к а (кивает). Герой, который освобождает…

Г е р м и н а. Да, герой, который освобождает свою дочь. Герой, который приносит себя в жертву ради ребенка. Герой, который своей смертью наполняет протянутые пустые ладони ребенка, которому жизнь ничего не хотела дать. (Опускает голову на ладони; быть может, она впервые подавлена массой причудливо перемешавшихся чувств.)

Г а л д а ч к а (гладит ее, задумчиво кивая). Никто тебе ничего не давал в протянутые ладони, никто…

Г е р м и н а (опомнившись, спокойно). А было уже больше пятнадцати тысяч. Пятнадцать тысяч давал мне в руки отец, и количество денег должно было еще возрасти… Я все время держала ладони открытыми, пятнадцать тысяч — только сжать пальцы и мысленно поцеловать отца, которого я никогда в жизни не целовала… это была чудовищная надежда, которую в качестве приданого дал мне своей смертью отец…