Написанное остается - Александр Леонтьевич Петрашкевич

тридцать ищу умных людей и нигде не нахожу их», — сказал некто философу Эмпедоклу. «Мой друг! — ответил ему Эмпедокл, — только умные находят умных».

Н у н ц и й (аплодирует). Браво, доктор Скорина!

С е н а т о р (что-то с трудом глотает). Ты, грязный еретик, сгоришь на медленном огне и раньше, чем думаешь!

С к о р и н а. Но не раньше, чем вы проглотите последний кусок.

С е н а т о р (вскакивает). Позвать палача!!!

Н у н ц и й. Какой вы, однако, нетерпеливый, сенатор.

Появляется  п а л а ч.

Любезнейший, покажи доктору его соотечественника, пока судьи передохнут. (Выходит вместе со всеми.)

П а л а ч  втаскивает  О д в е р н и к а, потерявшего сознание.

П а л а ч (сочувственно). Лучше бы не переносить. Дурная примета: стоит перенести грешного на новое место, как он тут же помирает.

С к о р и н а (осмотрев Одверника). Вы вывернули ему руки?..

П а л а ч (присел на колоду). Не сознается в грехах и не скажет, где золото, я и ноги выверну. И тебе выверну…

Скорина резким рывком вправляет суставы одной, а потом второй руки. Одверник издает тяжелый стон.

С к о р и н а. Потерпи, родной!.. (Замечает обожженные ступни.)

П а л а ч. Да не гляди ты на его ноги: какая разница — или я сожгу его по частям, или сразу? За себя побеспокойся. Думаешь, мне большая охота растягивать вас тут да подсмаливать? Слышишь, какой дух тяжелый?.. Этот, хорошо, молчал, а другие верещат, воют, голосят — противно слушать… Мне так кажется, что и ты вначале молчать будешь, а посажу я тебя на кол да подтяну разочка с два, как того доктора… Если еретик не сознался после часовой пытки, значит, он упорный. А излишняя мягкость… Раз мягкость, два мягкость, а там и самого на костер поставят… за мягкость. Ты уж извини. На работе я… Да, мальчонке моему лучше. (Подает Скорине чашку воды.)

С к о р и н а. Я очень рад… Спасибо. (Поит Одверника.)

О д в е р н и к (простонал). Франциск…

С к о р и н а. Юрий, милый! (Приподнял искалеченного.)

О д в е р н и к. Что же это за суд такой, Франциск? Это же не святое судилище, а банда кровопийц. Почто же они, сыроеды окаянные, льют кровь неповинную? У нас же еще при Витовье таких судей псам-волкодавам на корм бросали. (После забытья, речитативом.)

Пайшоў каток у лясок,

Прынёс каток паясок.

Скорина прикладывает руку ко лбу Одверника.

Пайшоў каток на ганачак,

Прынёс каток бараначак.

С к о р и н а (тормошит Одверника). Юрий! Что ты, Юрий! Очнись!..

О д в е р н и к. Не тревожься, Франциск, я так. Сынок мой Степанка больше других эту колыбельную любил. (Тихо поет.)

Ему помогает Скорина.

Пайшоў каток у лавачку,

Прынёс каток булавачку.

Входит  н у н ц и й, вслушивается в мелодию.

Пайшоў каток на таржок,

Прынёс каток піражок…

Н у н ц и й. Поют! Палач под них дрова готовит, а они поют.

С к о р и н а (после паузы). Песни яко сокровище всех дорогих сокровищ, всякие немощи, духовные и телесные, уздравляют, душу и мысли освещают, гнев и ярость усмиряют, мир и покой чинят, скорбь и печаль отгоняют, чувства в молитвах дают, людей в доброжелательность приводят, ласку и милость укрепляют. В песне есть справедливость, в ней есть чистота душевная и телесная. Там есть наука всякое правды. Там есть мудрость и разум совершенный. Там есть милость и друголюбство без лести, и все добрые нравы якобы со источника оттоль походят. Песня праздник украшает, всякую противность усмиряет, жестокое сердце мягчит и слезы из него, яко из источника, сводит. Вот так, «коллега».

Н у н ц и й. Слезами костер не потушишь, доктор.

О д в е р н и к. Мы не со слезами, мы на костер с песней пойдем.

Н у н ц и й. Если палач язык не вырвет. (Палачу.) Кстати, позови писца.

Палач выходит.

О д в е р н и к. Язык можно… Песни из души не вырвешь.

Появляются  п и с е ц  и  п а л а ч.

Н у н ц и й (Скорине). Пройдут века раньше, чем кто-нибудь узнает о том, что он записал…

С к о р и н а. И все же эти века пройдут… Потомки наши…

Н у н ц и й. Потомкам долго придется ждать, поэтому послушайте сами! (Писцу.) Зачитайте!

П и с е ц (зачитывает протокол). «Еретик трижды был подтянут на дыбе и не охнул. Тогда палач прицепил к его ногам колоду и подтянул снова. Его руки и ноги выскочили из суставов, а жилы так растянулись, что колода легла на пол. Но он только заскрежетал зубами. После этого палач подсунул ему под ноги жаровню с углями. Когда ступни задымились, а камера заполнилась смрадом от жженого мяса, еретик начал вспоминать мать…»

Н у н ц и й. Вспомнил мать, вспомнит и свое имя…

П и с е ц. Дело в том, святой отец, что он вспоминал не свою мать, а вашу.

О д в е р н и к. Я бы и папу его вспомнил, да сознание ушло.

Скорина весело смеется.

Н у н ц и й (ничего не поняв). Не прикидывайтесь, доктор, что вам не страшно.

С к о р и н а. Не ощущать страха не свойственно человеку, а не уметь переносить страдания не к лицу мужчинам.

Н у н ц и й. Сегодня я еще могу помочь вам, завтра — нет. Подписывайте, доктор. (Подает бумагу.) И не ищите красивой смерти.

С к о р и н а (прочтя и возвратя бумагу). Красивая смерть способна связать настоящее с прошедшим и будущим. Позорная — никогда!

Н у н ц и й. Жаль, доктор. Очень жаль, что из-за вас ваш друг будет умирать, долго и некрасиво.

О д в е р н и к. О чем это он, Франциск?

С к о р и н а. Папский нунций ждет нашего предательства.

Н у н ц и й. Не будет предательства, умрете и вы, доктор. Умрете трудно и безвестно. Выбирайте, пока есть возможность. (Выходит.)

Возвращаются  в с е  у ч а с т н и к и  с у д а  и занимают свои места. Стражники прислоняют Одверника к стене.

И н к в и з и т о р. Как отнесся Лютер к тому, что вы издали свою библию?

С к о р и н а. Не знаю, как Лютеру, а мне приятно, что я его опередил.

С е н а т о р. Вы, пожалуй, опередите его и на костре.

С к о р и н а. Может статься и так, только нас это не породнит.

И н к в и з и т о р. Вы нарушили догмат и постановления всемирных христианских соборов и отпечатали книги Библии не в том порядке, который признан каноническим.

О д в е р н и к. Ну, так положи их перед собой в каноническом порядке, и дело с концом.

И н к в и з и т о р (кричит). Молчать!

К в а л и ф и к а т о р. Тяжелейшее преступление еретика и в том, что он отпечатал святое писание даже не на старославянском языке, а на языке какого-то дикого племени.

О д в е р н и к. Сами вы дикие.

И н к в и з и т о р. Как вы смели пойти на это кощунство?

С к о р и н а. Только по той причине, что народ мой не дикий, а язык его почти столетие является языком его державы. На нем мы говорим и поем, на нем читаем и пишем, им пользуются судьи и летописцы, на нем создается статут Литовский — один из первых кодексов Европы. В родной песне, в родном языке, в письменстве проявляется разумная природа человека. Чужая нам латина не может дать