Чешская и словацкая драматургия первой половины XX века (1938—1945). Том второй - Иван Стодола

И юность может нравственною быть!

Г р а ф  Р и х а р д.

Мораль и юность — как вода с огнем!

Но молодость прекрасна безрассудством.

Отвага мне милей, чем трезвость мысли.

Г р а ф  А л ь ф р е д (не переставая играть).

Сдаюсь, сдаюсь! Хотел бы только знать,

какие нынче нравы и порядки

и правят ли, как прежде, короли.

Г р а ф  Р и х а р д (вскакивает, бьет кулаком по столу).

Бог покарай тебя за эти речи!

Власть королевская пребудет вечно!

Несчастно государство без монарха,

в нем станут править только спесь да глупость.

Неужто будет человек так туп,

чтоб, позабывши стыд, поправ гордыню,

перед безродным голову склонить?

Когда б я знал, что нет ни короля,

ни герцогов, ни славного дворянства…

Г р а ф  А л ь ф р е д (продолжая музицировать).

И что ж тогда?

Г р а ф  Р и х а р д.

Искать бы стал я смерти.

Г р а ф  А л ь ф р е д (играет).

Отец, отец, забыли, видно, вы,

что без того давно уже мертвы.

Г р а ф  Р и х а р д.

Насмешка над отцом тебя не красит.

Где перед мертвыми голов не преклоняют,

где короля и власть его не чтят —

нет места для меня. Уйти я должен.

Подай мне шпагу, верный Барнабаш!

Б а р н а б а ш. П-п-п-п…

Г р а ф  Р и х а р д.

Ах, да… Она при мне. К чему так много слов?

(Разгневанный, возвращается к раме, пытается «войти» в картину.)

М а р к и з а  С и л ь в и я (чье пробуждение исполнено прелести, удерживает графа).

Мой милый граф, не исчезайте в раме!

Прошу вас от души, останьтесь с нами!

Граф Рихард и Альфред застывают в глубоких поклонах. Барнабаш по знаку маркизы Сильвии берет оба подсвечника и становится у рамы — и это снова производит впечатление чего-то призрачного.

М а р к и з а  С и л ь в и я (грациозно спускается из рамы, протягивает для поцелуя руку все еще низко склоненным Рихарду и Альфреду).

О, как прекрасно чуточку пожить

и видеть месяц! И дышать всей грудью!

Не знаю, право, я живу во сне

или живу, когда я просыпаюсь?

Г р а ф  А л ь ф р е д.

Увы, маркиза, не живете вы,

и правильней сказать «я существую»,

а слово «жизнь» уж чересчур людское.

Г р а ф  Р и х а р д.

Простите ли, маркиза, мне, отцу,

что породил бесчувственного сына?

Г р а ф  А л ь ф р е д.

Бесчувственной зовете вы правдивость?

Г р а ф  Р и х а р д.

Ах, правда, ложь — все это для людей!

Для нас они — лишь звук пустой, и только…

Представь две половины колеса,

что крутится и крутится в пространстве,

и то, что нынче правда, — завтра ложь.

Г р а ф  А л ь ф р е д.

Не слушайте, прекрасная маркиза.

Пускай уж философствуют живые,

ведь в них горит извечное стремленье —

хотят познать и то, чего не могут.

Но философствованье мертвых? Нет, увольте!

Что познавать? И так нам все известно!

Одно роднит и мертвых и живых:

самих себя считаем мудрецами

и не хотим признать, что прав — другой.

Поверьте, даже умные глупеют,

себя мудрее прочих возомнив.

О люди, люди, ваши души смертны,

воистину бессмертна только глупость!

(Снова музицирует.)

Г р а ф  Р и х а р д.

Довольно, сын мой! Есть всему предел!

Не заслужил я, чтобы сын родной

глупцом меня назвал, поправ седины.

Я ухожу! Где шпага, Барнабаш?

Б а р н а б а ш. П-п-п-п…

Г р а ф  Р и х а р д.

Ах да… Она при мне. К чему так много слов?

Прощаюсь с вами, милая маркиза.

(Делает глубокий придворный поклон.)

Идем же, Барнабаш!

Барнабаш берет подсвечники и застывает около рамы.

М а р к и з а  С и л ь в и я.

О нет, останьтесь, граф, я вас прошу.

Г р а ф  Р и х а р д.

Простите мне. Я стар для поединка,

но слишком молод, чтобы все сносить.

(«Входит» в картину, принимает ту же позу, что вначале.)

Барнабаш ставит на стол свечи, «входит» следом за ним и занимает на картине прежнее место.

М а р к и з а  С и л ь в и я.

Граф, я прошу вас, больше не играйте.

Г р а ф  А л ь ф р е д (перестает музицировать).

На свете есть неписаный закон:

что отжило — то остается в силе.

М а р к и з а  С и л ь в и я.

Молчите, граф! Отца вы рассердили!

Г р а ф  А л ь ф р е д.

Вы мне велели больше не играть —

приказу подчиняюсь я, маркиза,

достойный сын достойного отца.

(Начинает тихонько напевать ту же мелодию, которую прежде играл.)

Г р а ф  Р и х а р д (не меняя позы, кричит из картины).

Вновь оскорбленье? О, зачем я стар!

С тех пор как мир стоит и в королевстве…

Г р а ф  А л ь ф р е д.

…быть может, нет ни пап, ни королей…

Г р а ф  Р и х а р д (выскакивает из картины).

Довольно!

М а р к и з а  С и л ь в и я.

Господа, к чему ваш спор,

к чему раздоры, резкие нападки!

Пускай живые ссорятся и спорят,

достоинство нередко забывая,

мы, мертвецы, возвысились над этим.

Покой и хладнокровье — наш девиз.

Чем больше злимся мы и ненавидим,

тем больше мы походим на людей.

Я предложить хочу вам, господа:

пойдемте к людям, поглядим на них!

Г р а ф  Р и х а р д.

О, ваше предложение занятно,

коль не стоит ирония за ним!

Опять к живым! Опять дышать и жить!

Ах, Сильвия,