Творцы истории. Кто, как и почему сформировал наше представление о прошлом - Ричард Коэн

под свирепым натиском крестоносцев и турок-сельджуков. Серьезные последствия имело разрушение в 1258 году монголами Багдада и многих других городов, где хранились важные библиотеки, но и после Ибн Хальдуна в арабских историках не было недостатка. Особенно много хроник, жизнеописаний и трудов по общемировой истории было создано в Египте. Но хотя в средневековой Персии “Мукаддима” пользовалась популярностью, арабы ее игнорировали. На Западе Ибн Хальдун стал известен лишь в 1850 году, когда появился французский перевод. В итоге он все‐таки стоит особняком. Колин Уэллс резюмирует его достижения так: “Он выступает в безнадежном одиночестве, словно пик, торчащий на плоском графике мусульманской историографии. У него не было ни настоящих предшественников, ни настоящих продолжателей”[222].

Уже при жизни Ибн Хальдуна начался культурный упадок ислама. После его смерти этот процесс ускорился. Религиозные авторитеты ставили философам и ученым в вину чуждые исламу устремления, и во многих районах Ближнего Востока и Северной Африки одно только владение печатным станком стали порой наказывать смертной казнью. Улемы (араб. “знающие” [мусульманское право]) – небольшая группа мусульманских ученых – отвергали книгопечатание, потому что “делать Коран доступным означает лишь подталкивать невежественных к извращенному его толкованию”. К 1798 году, когда Наполеон захватил Египет, всего 3 % мусульманского населения (сравним с 68 % современников-англичан) умело читать.

Гиббон сурово упрекал мусульманскую цивилизацию в отсутствии “духа любознательности и терпимости”. Здесь не имеется в виду, что она противилась учености (напротив, породила превосходных ученых во многих областях), а скорее что религиозные фундаменталисты играли чрезмерно большую роль. Был краткий период надежды: когда в начале XVIII века под влиянием ливанских монахов, чьи монастыри стали центрами учености, арабская литература переживала ренессанс, интерес к светской истории развивался в среде как светских, так и религиозных деятелей. Малоизвестные на Западе историки и ученые – среди них Рифаа Рафи ат-Тахтави (1801–1873), Хайреддин-паша (? – 1890), Джамаль ад-Дин аль-Афгани (1839–1897), а несколькими десятилетиями позже Таха Хусейн (1889–1973) и Малик Беннаби (1905–1973) – активно пытались совместить исламские представления с основными европейскими идеями. В частности, ат-Тахтави совершил практически интеллектуальную революцию, переведя около двух тысяч европейских и турецких книг, в том числе написанную Вольтером биографию Петра I. Период мусульманского возрождения, однако, длился недолго, попытки реформ задушил исламский фундаментализм, особенно в Ираке, Иране и на территориях Центральной Азии, ранее принадлежавших персам.

В XX веке пример загубленного свободомыслия был явлен в лице иранского историка Эхсана Яршатера (1920–2018), заложившего основу энциклопедии по истории и культуре своей страны. К настоящему времени она насчитывает около 7300 статей, подготовленных 1600 авторами, и содержит сведения о разных предметах, от древнеперсидской философии до видов капусты. В 1950‐х годах Яршатер учредил институт перевода и книгоиздания: по его мнению, усвоение Ираном того, что может предложить Запад, не вело – вопреки опасениям фундаменталистов – к утрате самобытности. Кроме прочего, он издавал сорокатомный перевод ат-Табари. Главной его заботой оставалась энциклопедия, но помешала революция 1979 года. Когда работа шла еще над статьями на букву “А”, новый исламистский режим заставил Яршатера свернуть проект. Он переехал в Северную Америку, начал все заново в Колумбийском университете и в Иран больше не возвращался. “Беспристрастность энциклопедии не по нраву нынешнему иранскому правительству”[223], – сухо заметил он в 2011 году.

Даже Ибн Хальдун считал, что у христиан и иудеев всего три варианта: либо обратиться в ислам, либо подчиниться мусульманским властям и платить особый налог, джизья, либо погибнуть. Он не ставил под сомнение Коран, полагая, что к духовным вопросам интеллект неприменим. Столетиями после него изучение истории находилось под влиянием той же догмы. Я не хочу сказать, что настроен против ислама или не признаю мусульманскую культуру, однако некоторые тенденции игнорировать затруднительно. К концу XX века пугающе большая часть исламского мира оказалась охваченной религиозным фанатизмом, интеллектуальной нетерпимостью и догматическим национализмом (показательно, что это движение называют и “контрпросвещением”, и “исламизмом”). Один из хадисов гласит: “Кто уподобился какому‐либо народу, тот из них”[224]. Это высказывание стало главным выражением суннитской доктрины различения мусульман и немусульман, отражающей беспокойство касательно утраты самобытности и опасности заимствования идей у других культур. К историкам мусульмане по‐прежнему относятся с подозрением, если не с презрением. Прошлое превратилось в чужбину.

Глава 5

Средневековые хронисты: как изобрели историю народов

Все, что доподлинно известно о древнем состоянии Британии, умещается на нескольких страницах. Мы можем знать об этом не более того, что нам рассказывают старые авторы; но какими толстыми книгами об этом мы располагаем! И все они… выдумка.

Сэмюэль Джонсон[225]

Лучшие портреты едва ли не те, в которых есть легкая примесь карикатуры, и мы не уверены, что лучшие истории не те, в которых с толком употреблена доля прикрас вымышленнаго повествования.

Томас Бабингтон Маколей[226]

“Так большие события всегда остаются загадочными, – писал Тацит, – ибо одни, что бы им ни довелось слышать, принимают это за достоверное, тогда как другие считают истину вымыслом, а потомство еще больше преувеличивает и то и другое” (“Анналы”, III, 19, 3). Современные университетские историки, впрочем, не одобряют выражение “темные века”. Но именно так меня изначально учили называть продолжительный период западноевропейской истории – почти тысячелетие будто бы застоя и упадка, который начался 4 сентября 476 года, когда варвар Одоакр низложил императора Ромула Августула и Западная Римская империя перестала существовать, до Каролингского возрождения в начале IX века. А некоторые специалисты продлевают “темный” период аж до первых проблесков итальянского Возрождения в середине XIV столетия.

Выражение “темные века” (saeculum obscurum) придумал в 1330‐х годах итальянский поэт и дипломат Франческо Петрарка (1304–1374) для критики литературы, пришедшей на смену античной классике. Затем термин распространили и на раннее Средневековье – скажем, до 1000 года. Позднее историки стали обозначать так период после римлян и до высокого Средневековья (примерно с XI по XIII век), омраченный сокращением населения, застоем в архитектуре, скудными историческими записями и отсутствием заметных культурных достижений. Чума, начавшаяся в 1347 году, выкосила около 200 миллионов, почти 60 % населения планеты. К XVII веку выражение “темные века” широко употреблялось на разных языках по всей Западной Европе. Фазы порождают фразы. Мне термин “темные века” представляется удобным.

В этот долгий период пострадала и сама историография. Джованни Боккаччо (1313–1375), великий друг Петрарки и один из немногих, кто в позднем Средневековье пытался спасать древние рукописи, нередко находил их в никогда не запирающихся монастырских хранилищах, с множеством вырванных страниц, покрытые грязью, искалеченные, выцветшие, полные ошибок