День независимости - Форд Ричард

И сейчас, невесть по какой причине, катя на запад с отданным на мое попечение сыном – не потому, что кого-то из нас волнует бейсбол, но потому что мы просто не нашли лучшей цели для нашей наполовину священной поездки, – я думаю: может быть, Чарли не так уж и не прав с его усвоенным в богатом детстве барским мировоззрением. Возможно, и было бы лучше, если бы у всего на свете имелась точка опоры. (Вице-президент Буш, коннектикутский техасец, с этим наверняка согласился бы.)

Однако во мне присутствует, возможно, нечто отчасти вывихнутое, затрудняющее для меня отыскание точки опоры. Я, например, не столь оптимистичен, как следовало бы (хороший пример дают отношения с Салли Колдуэлл), или же оптимистичен чрезмерно (все та же Салли). Дурные события не оставляют меня таким уж неизменным, как полагалось бы (и как было когда-то), или же наоборот – я слишком большой приверженец забвения и плохо помню, как надлежит оправляться от них (пример – Маркэмы). И при всем моем навязчивом трепе о том, что им – Маркэмам – следует добиться ясности воззрений, сам-то я вижу все далеко не ясно, а себя так и вовсе никогда ясно не видел, как не видел и разделяющим общую участь с другими людьми, с которыми мне следовало ее разделить, – и это делало меня слишком, слишком терпимым к тем, кто того не заслуживает, или, когда дело шло обо мне, слишком бесчувственным к тем, кто нуждался в сочувствии. Уверен, все эти размытости и делают меня классическим (возможно, и бздливым) либералом, и, быть может, именно они туманят моему уцелевшему сыну мозги и заставляют его гавкать и выть на луну.

Хотя, что касается именно сына, я очень и очень не отказался бы от возможности говорить с ним из какого-нибудь более основательного жилища – как смог бы говорить Чарли, будь он, для начала, отцом, – а не из скопления звезд, в коем я вращаюсь, перемещаюсь и плаваю. Нет, правда, если бы я видел в себе человека с точкой опоры, а не пытающегося ее отыскать (к чему и сводится Период Бытования), все могло бы сложиться для нас обоих лучше – и для меня, и для моего лающего сына. И возможно, Энн права, когда говорит, что дети суть сигнатура самопознания, что все беды Пола – это отражения наших бед. Да, но как это изменить?

Мы уже пронеслись над Гудзоном и миновали Олбани – «Столичный округ», теперь главное не прозевать 1-88. На юге резко вздымаются в небо голубые Катскиллы, смутные и ласково цельные, с дымчатыми кобыльими хвостами, которые скользят поперек горных отрогов. Проснувшийся Пол выуживает из своей сумки с надписью «Парамаунт» экземпляр «Нью-Йоркера» и «уокмен». Он угрюмо осведомляется о наличии кассет, и я предлагаю ему мою хранящуюся в бардачке «коллекцию»: «Кросби, Стилз и Нэш» 1970-го, сломана; «Лоуренс Оливье читает Рильке», тоже сломана; «Мистер Голубые Глаза поет стандарты», части I и II, я купил эту запись одной одинокой ночью в Монтане; две речи о мотивации продаж, полученные в марте всеми агентами, я их еще не прослушал; плюс запись моего чтения «Доктора Живаго» (для слепых) – рождественский подарок директора радиостанции, решившего, что я отлично поработал и должен получить за мои труды какое-то удовольствие. Ее я тоже не слушал, потому что не такой уж я и поклонник записей. Я все еще предпочитаю книги.

Пол выбирает «Доктора Живаго», минуты две возится с «уокменом», пристраивая в него кассету, затем наставляет на меня распахнутые в нарочитом изумлении глаза и в конце концов говорит, не снимая наушников:

– А вот это впечатляет: «Руфина Онисимовна была передовой женщиной, врагом предрассудков, доброжелательницей всего, как она думала и выражалась, “положительного и жизнеспособного”».

Затем изображает узенькую, уничижительную улыбку, но я молчу, почему-то обидевшись. Пол переходит на Синатру, и я слышу, как в глубине наушников начинает жужжать, точно взволнованная пчела, голос Фрэнка. Пол раскрывает «Нью-Йоркер» и, храня каменное молчание, погружается в чтение.

Мы удаляемся на юг от Олбани, его неприятно городские небоскребы скрываются из глаз, и почти мгновенно все окрестные пейзажи становятся чудесными, захватывающе драматичными, столь же пропитанными историей и литературой, сколь любое из мест Англии или Франции. За поворотом дороги появляется щит, извещающий, что мы въехали в «ЦЕНТРАЛЬНЫЙ РЕГИОН КОЖАНОГО ЧУЛКА», а сразу за ним, как по команде, открывается на мили и мили огромная и неровная, уходящая к юго-западу, прорытая некогда ледником долина; шоссе начинает подниматься вверх, и окраинные вершины Катскиллов отбрасывают темные послеполуденные тени на низкие холмы, усеянные маленькими карьерами, крошечными деревушками и чистенькими фермами, чьи ветряки стрекочут, ловя не долетающие до нас дуновения. И все, что виднеется впереди, вдруг говорит мне: «В той стороне, приятель, лежит чертовски большой континент, тебе лучше помнить об этом». Идеальный пейзаж для средней руки романа, я жалею, что не прихватил с собой томик Купера, их там четыре, чтобы почитать его вслух после ужина, когда мы усядемся на веранде. Так я смог бы поквитаться с сыном за насмешку над «Доктором Живаго».

С официальной моей точки зрения, начиная с этих минут нельзя пропускать мимо глаз ничего, совсем ничего: география дает натуральное подтверждение словам Эмерсона о том, что любая деятельность совершается в момент перехода, в миг, когда ты «бросаешься в пропасть или пустишься бежать к цели». Пол оказал бы себе очень большую услугу, если бы отложил «Нью-Йоркер» и попытался рассмотреть и описать свое положение в этих полезных понятиях: переход, отказ от прошлого. «Нам следует преимущественно обращать внимание на жизнь текущую, а не на жизнь прошедшую». Надо мне было не книгу с собой взять, а кассету с записью.

Однако он замкнулся в звуковом коконе «Двух влюбленных на летнем ветру», читает, шевеля губами, «Городские разговоры», и плевать ему на интересное кино, которое показывают за его окошком. Путешествие стало наконец раем глупца[81].

Я ненадолго сворачиваю на живописную стоянку под Коблскиллом, чтобы размять спину (копчик уже ноет). Оставив Пола в машине, вылезаю наружу и подхожу к парапету из песчаника, за ним светится плейстоценовая долина – огромная, пустынная, зеленая и коричневая, исполненная животного величия материковая империя, что способна нагнать страх на любого отважного первопроходца, надумавшего ее покорить. Я даже залезаю на парапет, несколько раз набираю полные легкие чистого воздуха, несколько раз подпрыгиваю – ноги вместе, ноги врозь, – приседаю, наклоняюсь, касаясь носков ног, резко сжимаю и разжимаю пальцы, вращаю головой, вдыхаю плывущие по влажному воздуху ароматы. Вдали парят ястребы, пикируют ласточки, зудит крошечный самолетик, кружит похожий на стрекозу дельтаплан, и восходящие потоки молекул раскачивают его. В невидимом далеком доме хлопает дверь, где-то сигналит автомобиль, лает собака. А по другую сторону долины солнце нарисовало желтый квадрат на западном склоне холма, и там, посреди изумрудного поля, останавливается крохотный, но отчетливый красный трактор, маленький человечек в шляпе выбирается из него и начинает восхождение на верхушку холма, с которого только что съехал на тракторе. Он долго и медленно поднимается, удаляясь от своего агрегата, сворачивает, проходит немалое расстояние вдоль искривленного гребня холма, а после решительно, хоть и не драматично переваливает гребень и скрывается в мире, что лежит за ним. Хорошие мгновения, их стоит посмаковать, жаль, что мой сын не сумел оторваться от чтения и разделить их со мной. Ты можешь привести лошадь к водопою, но петь оперные арии ты ее не заставишь.

Некоторое время я стою, просто глядя перед собой, ни на что в частности, разминка моя закончилась, спину отпустило, сын сидит в машине, читает журнал. Желтый квадрат на склоне холма понемногу выцветает, затем таинственным образом сползает влево и затемняет, вместо того чтобы высветить, зеленый покос, и я решаю – удовлетворенный и ощутимо оживший, – что пора уезжать.